Но ответ на этот вопрос был очевиден. Он не мог начать новую жизнь, потому что просто не мог.
Я не могу.
Вот она — простая, неприкрытая правда.
Я не могу.
Тот час изнуряющего отчаяния близился к концу. Я наконец-то перестала мерить шагами комнату и, заливаясь слезами, непрерывно убеждала себя, что, если б только он включил свой телефон, мы бы все решили (решили — словно эта проблема имела простое решение). А те три коротких слова звучали в моей голове, будто погребальная песнь.
Я не могу.
Мне так хотелось получить ответы, хотелось понять, как он мог отвергнуть меня, если всего несколько часов назад уверял, что я любовь всей его жизни. Но зачем искать ответы, когда и так все яснее ясного.
Я не могу.
Ничего не объяснил, не попросил понять его, даже не попытался заронить ни малейшей искры надежды — просто отгородился от меня стеной молчания.
Я не могу.
Дверь захлопнулась наглухо. Окончательно. Бесповоротно. И сколько бы я ни ломилась в нее, она уже не откроется.
Я не могу.
Голова шла кругом. Должно быть, нечто подобное чувствовал Эрик, когда на него наехал грузовик и он слетел с велосипеда. Шок, вызванный тем, что ты больше не властен над собой, над своей судьбой, что все, что тебе казалось надежным, реальным, незыблемым, у тебя отобрали. И как результат, теперь тебя ждет столкновение с самой жесткой поверхностью, к которой ты несешься на всех парах. Эрик, любовь моя. В минуты отчаяния я задавалась вопросом, успел ли он понять, что умрет, в те несколько ужасных секунд между наездом грузовика и ударом о землю, от которого ему свернуло шею и снесло всю левую часть головы. Свободное падение — страшная вещь. Даже тот, кто умышленно прыгает из окна, не должен думать о чудовищном столкновении с землей. Пока не упадет.
Я отошла от окна: от собственных хаотичных мыслей о свободном падении меня бросало в дрожь.
Но я сама находилась в свободном падении. И приземление будет жестким, беспощадным: я вернусь к прежней жизни. Продолжу влачить жалкое существование в браке, лишенном дыхания жизни, любви.
Гибель надежды.
Жизнь, подобная смерти. Потому что надежда на счастье только что угасла в очередной раз.
Могла бы я поспешить к своей машине, помчаться в Бат, подбежать к его дому, колотить в его дверь, пока он не выйдет ко мне, броситься к нему в объятия, сказать ему, что мы должны исходить из собственных интересов, поступать так, как диктуют нам наши чувства, отогнать его рассерженную жену и убедить его уехать со мной в ночь?
Я не могу.
Теперь это уже говорила я.
Я не могу. Я хочу устроить сцену. Хочу умолять его передумать. Я не могу. И не потому, что это, как я знаю, ничего не изменит. Просто не могу.
Осознав это, я снова расплакалась. Так безудержно я не рыдала с тех пор, как полиция сообщила мне о гибели Эрика. Но теперь мои муки усугубляли двадцать лет жизни, прожитые без любви.
Гибель надежды.
Я подошла к креслу, не замечая, что в комнате не горит свет, что я одна в темноте. Я вспомнила все, что происходило со мной с пятницы. Каждую беседу, все, что мы рассказывали друг другу, как он первый раз коснулся моей руки, как он первый раз, в парке, взял меня за руку, его нервный восторг, когда он снял с себя безликий наряд страхового агента, как я поведала ему про Эрика, как он поведал мне про Сару, как вместе мы поняли, что полюбили друг друга. Вспомнила наш первый невероятный поцелуй, как мы ехали в такси до этой гостиницы, как он в первые минуты интимной близости пообещал, что всегда будет принадлежать мне, как мы признавались друг другу в любви и строили планы на будущее.
А потом…
Гибель надежды.
Я не могу.
Я хотела бы свалить все это на жар, на вирус, которому я временно поддалась. Но я знала, что это было настоящее, подлинное, реальное. И от того мне было еще тяжелей. Будь это просто некое дурацкое безумное увлечение… Ничего подобного. Именно о таких отношениях я грезила в глубине души, жаждала, чтобы именно такая великая любовь скрасила остатки моих дней. И вот, стоило мне на мгновение увидеть свою новую жизнь, поверить в то, что эта прекрасная действительность и есть мое будущее, как все великолепное здание рухнуло, только его построили…
Теперь мне хотелось неистовствовать, обратить свое горе в беспримесную неразбавленную ярость. Но бешенство, злость — это не для меня; я просто не способна гневаться так неистово. И главное: этого мужчину я любила, и он тоже любил меня, как никто другой. Поэтому мною владело лишь острое чувство утраты. И обида.
В комнате сгущалась темнота. Я пребывала в полнейшем оцепенении. Тот факт, что он оставил здесь и свою новую куртку, и свои новые очки… В более категоричной форме он не мог бы заявить о своем намерении отказаться от перемен, о желании вернуться в оболочку своего старого «я» и в ту жизнь, что ему ненавистна. Сколь я ни была ошеломлена, ко мне возвращалась рассудительность, но я знала, что вскоре, как только я осмыслю весь трагизм случившегося, мой рационализм потонет в еще более мучительном горе.
Бип.
О боже! Сообщение! Он прислал мне сообщение. Написал, что совершил чудовищную ошибку и прямо сейчас едет ко мне.
Я схватила телефон. Да, пришло сообщение. От Люси. Меня опять затрясло. Глаза наполнились слезами. Меня душили рыдания. Вот и улетучилось мгновение мнимого клинического спокойствия. Я отерла глаза и всмотрелась в дисплей.
«Просто хотела отметиться и узнать последние новости. Теряюсь в догадках! Квартира твоя в любое время дня и ночи. До завтра. Жутко тебе завидую. Хотя ничего не знаю, лишь предполагаю!. Люблю. Люси».
Стараясь не потерять самообладания, я набрала ее номер. Люси ответила со второго звонка.
— Привет! — обрадованно воскликнула она. Судя по ее тону, она поняла, что в моей жизни появилась любовь — то, чего нам обеим не хватало. — Значит, сейчас мы можем с тобой поговорить?
— Мне нужна подруга, — произнесла я мертвым, выдохшимся голосом.
— О боже. Я думала…
— Что новости хорошие? Были хорошие. Но…
Я умолкла, с трудом сдерживая слезы.
— О, Лора… — Это прозвучало так печально.
— Я еще в Бостоне. Мне нужно добраться до своей машины, она возле аэропорта. Примерно через три с половиной часа я могла бы быть у тебя.
— Приезжай. Я не лягу спать, буду тебя ждать.
Я прошла в ванную и умылась, стараясь не смотреть на себя в зеркало. Потом вернулась в спальню, быстро сложила кожаную куртку — так же, как в свое время сворачивала кожаную куртку, принадлежавшую Эрику; он купил ее в кембриджском военторге. Почти все его вещи я отдала, а куртку сохранила, потому что он ее очень любил и носил почти круглый год, только летом, в знойную погоду, не надевал. И потому что это тоже была летчицкая куртка старого образца в стиле периода Второй мировой войны. Как и та, что я сейчас быстро запихнула в свой маленький чемодан. Потом, сунув в карман его очки, я вытащила складную ручку чемодана и направилась к выходу. Я не оглядывалась — боялась снова расплакаться.