— Не знаю.
— Только не надо жертв ради меня.
Крепко обняв меня еще раз, она ушла в школу.
Примерно через час я снова была в дороге, ехала на юг, в Портленд, чтобы передать краски преподавателю Бена. Мой путь пролегал через Бат. У меня все еще была визитка Ричарда, в багажнике лежала его кожаная куртка, которую я переложила туда из чемодана, в сумочке — его новые очки. Нет, я не собиралась завозить эти вещи в его офис. Такая театральность не по мне. Хотя я подумывала о том, чтобы положить их в коробку и отослать по почте, вложив в посылку записку с одной-единственной строчкой: «Желаю всех благ». Инстинктивно я понимала, что лучше ничего не предпринимать. Поэтому, никуда не сворачивая, я приехала в Портленд и оставила краски одной из сотрудниц Музея изящных искусств, сидевшей за стойкой у входа. Та клятвенно заверила меня, что передаст их профессору Лейтропу. Возвращаясь к своей машине, я отправила Бену SMS-сообщение, написав, что тетроновый синий кобальт доставлен в музей и вечером краска должна быть у него. Потом мне случилось пройти мимо одного из многочисленных бездомных, которые всегда стоят на Конгресс-стрит, просят подаяние. Бездомному, которого встретила я, на вид было около пятидесяти лет. Небритый, опустившийся человек. Но он просил подаяние так неназойливо, что я сразу поняла: он из тех людей, с кем жизнь обошлась особенно жестоко. Погода испортилась: на улице похолодало, небо посерело. А на бедняге из верхней одежды была лишь легкая нейлоновая куртка, явно не очень теплая. Я дошла до своей машины, вытащила из багажника кожаную куртку и отдала ее бездомному, сидевшему у фонарного столба.
— В ней вам будет теплее, — сказала я.
Бездомный уставился на меня изумленным взглядом, спросил:
— Это вы мне отдаете?
— Да.
— Почему?
— Потому что вам она нужнее.
Бездомный взял куртку, тотчас же примерил ее.
— Ого, в самый раз, — обрадованно произнес он, хотя на самом деле куртка сидела мешком на его тощей фигуре.
— Удачи, — сказала я.
— А пару баксов не дадите?
Я полезла в сумочку и вручила ему десятидолларовую купюру.
— Вы мой ангел милосердия, — сказал он.
— Спасибо за комплимент.
— Вы его заслужили. Надеюсь, счастье вам улыбнется, мэм.
Я думала над его пожеланием всю дорогу домой. Неужели мое отчаяние столь очевидно? Неужели заметно, что я раздавлена горем? Слова бездомного меня встревожили, и утром следующего дня, придя на работу в больницу, я постаралась предстать перед своими коллегами бодрой и веселой. Правда, к концу недели доктор Харрилд тоже ненавязчиво поинтересовался, все ли у меня хорошо.
— Я что-то сделала не так? — спросила я.
— Да нет, — ответил он, несколько озадаченный моим тоном. — Просто в последнее время вас как будто что-то гложет. И я немного обеспокоен.
Мое состояние меня тоже беспокоило, ибо по возвращении из Бостона я плохо спала по ночам, не более трех часов, и начинала чувствовать, что становлюсь неуравновешенной — неизбежный результат четырех бессонных ночей кряду. Но я также понимала, что подразумевал доктор Харрилд: «В вашей жизни происходит что-то неприятное, и вас это огорчает, однако ваши личные проблемы никоим образом не должны отражаться на работе».
В тот вечер я позвонила своему терапевту, доктору Джейн Банкрофт, местному врачу старой школы, откровенной, лишенной всяких сантиментов женщине, у которой я наблюдалась вот уже более двадцати лет. Я сказала медсестре в ее приемной, что мне срочно нужно попасть на прием к доктору, и попросила, чтобы мне перезвонили на мобильный, а не на городской телефон. Пять минут спустя мне сообщили, что доктор Банкрофт готова принять меня в субботу утром, если меня это устроит.
Вообще-то, я уже договорилась с Беном, что в субботу приеду в Фармингтон и проведу там с ним весь день. Поэтому я написала сыну, что буду у него не с утра, а к часу дня, и в назначенное время, в девять часов, отправилась на прием к доктору Банкрофт. В эту ночь мне снова не спалось, сон сморил меня лишь ближе к пяти утра. Доктор Банкрофт — маленькая, жилистая женщина шестидесяти лет, грозная на вид — глянула на меня и сразу спросила:
— Давно у вас депрессия?
Я объяснила, что мучаюсь бессонницей всего несколько дней.
— Правильно сделали, что сразу обратились ко мне. Однако бессонница — это, как правило, признак более серьезных и длительных проблем со здоровьем. Поэтому спрашиваю еще раз: давно у вас депрессия?
— Лет пять, — ответила я и добавила: — Но до последнего времени это никак не сказывалось ни на моей работе, ни на чем другом.
— И почему, по-вашему, вы перестали спать на этой неделе?
— Потому что… кое-что случилось. Нечто такое, из-за чего у меня возникло чувство…
Я умолкла. Слова проплывали передо мной, но до рта не доходили. Боже, как же мне нужно поспать.
— Человек может пребывать в депрессии многие годы, — заговорила доктор Банкрофт, — и его организм вполне способен нормально функционировать на протяжении долгого времени. Депрессия — как темная тень, нависшая над нами, с которой мы просто живем, которую воспринимаем просто как часть самих себя. Пока мрак не начинает засасывать нас и жизнь не становится невыносимой.
От доктора Банкрофт я ушла с рецептом снотворного под названием миртазапин, которое также являлось легким антидепрессантом. Она заверила меня, что, если я буду принимать по одной таблетке в день перед сном, мое состояние заторможенности как рукой снимет. Доктор Банкрофт также посоветовала мне обратиться к невропатологу из Брансуика, некоей Лайзе Шнайдер, которая, по ее мнению, была вполне «здравомыслящем» врачом (высокая похвала из ее уст); моя медицинская страховка должна была покрыть стоимость услуг Лайзы Шнайдер. В местной аптеке я купила препарат по выписанному мне рецепту и поехала в Фармингтон, куда добиралась два часа. Увидев Бена, я вздохнула с облегчением, ибо так хорошо он не выглядел уже многие месяцы. Я стала рассматривать картину, над которой он работал. Поразительное произведение — и по масштабности (огромное полотно размером девять на шесть футов), и по смелости замысла. Издалека — дерзкая абстракция: исполненные энергичными, яростными мазками волнообразные формы контрастных синих и белых тонов, напоминающие неистовство прибрежных вод, — пейзаж, знакомый Бену с детства и (как я догадывалась) отражавший то смятение, в котором он пребывал весь минувший год. Может, из-за бессонницы, из-за своих личных сумбурных переживаний, но, увидев, как Бен изобразил свои душевные муки в этом, безусловно, выдающемся творении (ну да, я его мать и, наверно, сужу предвзято, хотя, даже если отвлечься от моего субъективизма, это — все равно впечатляющая, смелая картина), я почувствовала, как у меня снова защипало в глазах.
— Мам, что с тобой? — спросил Бен.
— Я просто потрясена, ошеломлена.