Я часто заходил в Мраморный зал, где предавался думам об отце и матери, и о тех вещах, которые помнили их, и о тех, что покоились рядом, словом — обо всех закончивших тут свой путь. Вот и сейчас в думах о них я вовсе забыл про Туммиса и Ормили, а вспомнил лишь оттого, что в комнатах над головой послышались отдаленные раскаты, а это значило, что вот-вот поток тамошних жильцов хлынет вниз и понесется именно этим руслом. Да и гонг мог ударить в любой момент. Я рысью метнулся к огромным часам и заколотил по двери укрытия.
— …Хилари Эвелин Уорд-Джексон.
— …Пердита Брейтуэйт.
— Час пробил! — закричал я. — Время вышло!
И впрямь, лестница заклокотала и забурлила под сходом лавины моих родственников, которые, толкаясь локтями и наступая друг другу на пятки, неслись в сторону главной семейной часовни. Время вышло. Им тоже надо выходить. Выходить сейчас. Иначе их застукают. На лестничной клетке всего одним пролетом выше я услыхал иерихонский свист Альберта Поулинга.
— Дядюшка уже свисток дал! — забарабанил я еще сильнее.
Лестница уже вовсю вопила, когда Большой Прапрадед наконец распахнулся и наружу выплыла Ормили со своей Пердитой Брейтуэйт, оказавшись на ступеньках впереди всех, а вслед за ними, попутно больно хлопнувшись о дверь, появился и Туммис со своей Хилари. Удара он, кажется, и не заметил, поскольку все еще пребывал в стране своих грез, свидетельством чему были безудержная улыбка, некое покраснение вокруг припухших губ и непроизвольный вздох, слишком громкий, чтобы я его не услышал: «О, как же я люблю ее!»
— О-о-о, да заткнись же наконец, — простонал в ответ я, — и веди себя как ни в чем не бывало, а то, видишь ли, Муркус на подходе!
Муркус, долго не рассусоливая, тут же спустил Туммиса с лестницы — по счастью, лететь было недалеко, так что все, можно сказать, обошлось, разве что очень развеселило младших кузенов, для которых само присутствие Муркуса было залогом потехи. Туммис и сам встал с улыбкой, видимо, все еще под воздействием обезболивающего под названием «любовь». После лестничной толчеи все наконец стали рассаживаться по своим скамейкам на вечернюю службу: тетушки и дядюшки, кузены и кузины — все по своим загонам, где по десять, где по двадцать; в одних сидели все в полноправных брюках, в других, в самых первых рядах, — все в коротких штанишках (и я в их числе); мальчики, само собой, — в западном нефе, девочки (а где-то среди них и Ормили) — в восточном. Галдеж стоял такой, какой, небось, бывает на большом птичьем слете ворон и воронов, сорок и галок, всех разом. В разбухшей от народа часовне я чувствовал себя так, будто мою голову засунули в гудящий колокол, что, разумеется, не могло не сказаться на ее состоянии: всякий раз дело заканчивалось тем, что и сама голова гудела, меня бросало в жар, и я падал на постель, благодаря Бога, что такая вечерняя служба у нас случается лишь раз в неделю. Средь гула и гомона я не мог расслышать ни одной вещи.
Тем временем все хором затянули старинный похоронный плач, своего рода гимн Айрмонгеров, и я шевелил губами вместе со всеми.
Голубою невинной весною
Моих юных безоблачных лет
Я лучился своей новизною,
Ожиданием встречи согрет.
В мир, исполненный света и песен,
Ты домой меня бережно нес —
Я был горд, что кому-то полезен
И что есть на меня нынче спрос.
Что мне было желать лучшей доли,
Коль ты с пылом сдувал с меня пыль,
Ты поставил меня в главном холле
И лелеял меня, и холил.
Ты бока натирал мне до блеска,
Дабы гость, преступивши порог,
Прослезился и вымолвил веско:
«О таком и мечтать я не мог!»
Только лето промчится, а осень
Постучится промозглым дождем,
Кто-то дверь распахнет — да и бросит,
Будто он здесь совсем ни при чем.
И в осеннее злое ненастье
Я низринут в подстольную тьму —
Я разбит, я забыт, я несчастен
И не нужен уже никому.
Во время песнопения я окинул взглядом темную массу стенающих на все лады моих родственников — ничего нового я, разумеется, не увидел: все те же мрачные затылки, у кого-то стриженые, у кого-то с курчавыми волосами по самые плечи, у кого-то спрятанные под беретиком, но… была одна голова, что вовсе не клонилась долу, как все прочие, а, наоборот, надменно возвышалась над толпой; более того, она была повернута в мою сторону, она сверлила меня взглядом! Эта голова принадлежала не кому иному, как моей кузине Пайналиппи. Никакого особого чувства в ее взгляде я не заметил, он просто сверлил меня. Этот взгляд я запомнил. Песня тем временем продолжалась:
Не дозволь же случиться такому,
Чтоб в декабрьский скрипучий мороз
Мне отказано было от дома
И в снегах я на свалке замерз.
Чтобы прах мой, развеянный ветром,
Не был вечным укором тебе,
Помни тех, за кого ты в ответе,
И немой моей внемли мольбе.
В летний зной или в зимнюю стужу
Пребывая с собою в борьбе,
Знай: ты когда-то кому-то был нужен.
Так, как кто-то был нужен тебе.
А иначе, уже безымянный,
Средь таких же забытых, как я,
Попираемый сапогами,
Здесь умрет твой безмолвный судья.
С этими словами семья разошлась по разным углам. Я подождал, пока они ушли, пожал руку Туммису, пожелав спокойной ночи, и отправился восвояси, содрогаясь от мысли о завтрашнем свидании с Пайналиппи.
Повествование Люси Пеннант продолжается
Служанки провели меня по коридору в еще одну комнату, где стояли вешалки и столы. Мне выдали новую одежду — простое черное платье, обычные туфли на плоской подошве и белый чепец — то же, что носили они все. На чепце был вышит красный лавровый лист. Мне сказали, что я должна переодеться, указав на маленькую кабинку без двери, но с небольшой занавеской. Я переоделась. Одна из женщин свернула мою старую одежду и унесла ее. Мне было все равно — та одежда была из сиротского приюта. Прощай, кожаный колпак, я не буду скучать по тебе ни минуты. Оставшиеся женщины, часть которых была представлена девушками моего возраста, пригладили и причесали меня. Они кивали и почти мурлыкали, все время повторяя:
— Все в порядке. Все в порядке.
— А разве кто-то говорил, что нет? — ответила я.
Одна пожилая женщина прошептала:
— Как же нам повезло! Новая родственница! Мы все здесь одна семья. Теперь ты дома, наконец-то ты оказалась там, где и должна быть. Не сомневаюсь, что ты много где бывала, но забудь об этом. Теперь ты дома.