— Макс, — спокойно сказала я, — я всегда довожу дело до конца. Если не веришь, можешь спросить у Сергея Ивановича. Ведь так, Сергей Иванович? — Я посмотрела на Кряжимского.
Господи, прямо детский сад какой-то.
— Да, конечно. — Кряжимский убедительно кивнул.
— Так вот, — продолжала я, — сейчас я ищу того, кто убил девушек в «Гриве». Скорее всего он же убил и твою сестру. Я близка к разгадке, но мне нужно еще немного времени. Я тебя прошу, Макс, ничего не предпринимать два-три дня. Этого времени мне хватит, чтобы закончить дело.
— Уверена? — недоверчиво посмотрел он на меня.
— Уверена, — выдохнула я.
— Ладно. — Он встал и направился к двери. — Я позвоню. Все равно ведь… — принялся опять было он за свою песню, но махнул рукой. — Помяни мое слово, это он!
— О'кей, помяну. До скорого.
— Да уж, народный мститель, — добродушно произнес Кряжимский, когда дверь за Максом захлопнулась.
— Сергей Иванович, миленький, я убегаю.
Он поднял на меня озабоченный взгляд.
— Я ж с выставки прямо. — Я запахнула шубу и взяла сумку. — До завтра. На всякий случай, если что — звоните.
Кряжимский только кивнул. Он привык к моим погоням и авантюрам, считая их, хотя не без некоторых оговорок, неотъемлемой частью будней «Свидетеля».
Сев за руль «Лады», первое, что я сделала, — достала украденную или, вернее, взятую напрокат визитку. Набрала домашний номер Жедрина. Он был написан ручкой рядом с отпечатанным рабочим телефоном. Закурила. Несколько долгих гудков. Наконец я услышала сочный грудной женский голос:
— Алло.
— Добрый вечер, — вежливым тоном сказала я, — мне бы хотелось услышать Михаила Борисовича.
— Его нет, а кто его спрашивает? — заинтересовались на том конце провода.
— Это подруга Александра Шилкина. Меня зовут Ольга. Саша вчера был у вас и случайно оставил мои фото, так, несколько работ. Я начинающий художник…
— А почему он сам не звонит? — насторожилась женщина.
— Простите, вы супруга Михаила Борисовича?
— Да, — весомо подтвердил голос.
— Простите, не знаю… — разыграла я смущение.
— Антонина Сергеевна.
— Антонина Сергеевна, — бодро сказала я, — вы же знаете Сашу. Ничего-то у него нет, ни машины, ни телефона, одни творческие проекты.
Послышался смех жизнерадостного человека, который к своему спутнику жизни относится с насмешливой снисходительностью, на какую претендовала и я.
— Да, да, — прозвучало в трубке, — только Саша к нам вчера не заходил, да нас и дома не было. Мы у сестры Мишиной гостили. Вы что-то путаете.
— Это не я путаю, это у Саши временное помутнение рассудка, — едко пошутила я и, поблагодарив Антонину Сергеевну, повесила трубку.
Я нажала на газ и устремилась в галерею.
В моей голове царила полная сумятица. Что же это получается, Шилкин мне вчера наврал? Или просто сказал первое, что пришло ему в голову? Но тогда почему этим первым пришедшим в голову оказалась ложь? Для чего ему потребовалось лгать? Естественно, чтобы скрыть правду. А в чем заключалась правда? В том, может быть, что он был у любовницы? Чушь! Он, по-моему, своих увлечений ни от кого не скрывает. Наоборот, ему нравится сталкивать лбами женщин, с которыми он в одно и то же время крутит романы. В каждом таком увлечении он, наверное, находит допинг, не в наркоте заурядной, выходит, скрыт его стимул к творчеству.
Иначе как расценить его свидание со мной? Что же это получается, соседка, дом которой едва не упирается стеной в «паноптикум» Шилкина, видела, как мы приехали? Видела, по крайней мере, мою машину. А вдруг она куда-нибудь уезжала и неожиданно вернулась? Вдруг Шилкин просчитался? Или по своей гениальной рассеянности, будучи поглощенным художественными образами, не позаботился о мерах, так сказать, безопасности.
Почему-то мне не верилось в это. Не такой Шилкин человек! А какой? Эгоист. Ему по большому счету наплевать на чувства других людей. Переживают ли две влюбленные в него женщины — ему дела нет. Не исключено, что он специально все так организовал, чтобы женщины-соперницы столкнулись носами. Столкнулись, вздрогнули от боли и вместо того, чтобы послать его куда подальше, еще больше увязли в болотной жиже под названием «страсть». Может, он таким образом в них азарт разжигает, стремление к соревнованию?
Мне сделалось тошно. А что, если эта блондинка на «Форде» не его любовница, а… соседка. Смеешься, что ли? Станут соседи из одних соседских чувств давать напрокат свое авто?
Так что же это выходит? Шилкин, значит, мог в тот самый вечер, когда была убита Дюкова, оказаться в городе. Одолжил у своей блондинки машину и поехал. Поехал, как он сказал, к другу. Что ж, ездить к друзьям на машинах подруг не воспрещается. А врать? Зачем врать?
Я закурила снова. Ну и денек!
А Волков, что с этим холодным суровым парнем делать? Откуда у него чертова фотография?
Я остановила машину перед входом в галерею. Выскочила и вбежала в зал. И вдруг меня осенило. Вернее, я налетела на истину, как на кусок битого стекла.
Вокруг было все то же озабоченное мельтешение культурной публики. Вооруженные проспектами и альбомами, люди метались от одной увешанной фотографиями стены к другой. Попетляв по залам, я нашла Жедрина. Он что-то объяснял рыжеволосой девушке с мягким овалом лица и преждевременно рыхлым телом. Его короткопалая кисть скользила по черно-белым фото, представлявшим тематическую серию «Наскальная живопись». Лимонно-белый женский силуэт с размытыми контурами выступал на абсолютно черном фоне. Позы прыжков были самые разные — от благородной птичьей устремленности к далекому небу, с красивым свободным взмахом рук, с напряженной статикой зависшего в пространстве корпуса и вытянутыми носками, до откровенно первобытных бесстыдно-пародийных движений, выражающих чисто животное ликование. Подобный подход к освещению предмета давал возможность воспринимать эту парящую энергию смыслов в качестве иероглифов — светлой паутины знания в серой безмятежности первозданной яви.
Оглушив этой белибердой рыхлотелую, благоговейно внимающую ему девицу, Жедрин наконец поднял на меня свои живые голубые глаза, и его лоснящееся от самоупоения лицо бонвивана озарилось счастливой улыбкой.
— Саша просил вас подождать. Он вышел ненадолго.
Сердце на секунду замерло у меня в груди, а потом заколотилось с ожесточением, точно язык колокола. Руки и ноги стали ватными. Ужас неотвратимо сковал мое тело. У меня закружилась голова, но я вовремя успела опереться о стену.
— Вам плохо? — забеспокоился Жедрин.
— Нет, нет. А когда он ушел? — потирая виски, спросила я.
— Да минут пять назад, я думал, вы столкнулись с ним в дверях.
— Спасибо.