Нергианец лишь молча поклонился. Губы его кривились, и не поймёшь, то ли дрожали от ужаса, то ли он старался сдержать ядовито-ехидную ухмылку.
Сеамни открыла глаза. Она знала, что это случалось и ранее, но не так, как сейчас. Тогда её веки поднимались, словно крепостные врата, распахнутые предателем перед вражьим натиском; веки поднимались, давая дорогу иссушающим, обессиливающим кошмарам, и Сеамни Оэктаканн, бывшая Видящая народа Дану, точно знала, откуда они исходят.
Белая Тень. Враг, побеждённый Гвином там, на дне Разлома, в мире под названием Эвиал, так похожем и непохожем одновременно на её родной Мельин. Тень или, вернее, её хозяева вновь тянули лапы к Сеамни, она вновь потребовалась им, правда, уже для чего-то нового. Для чего – Дану понять не могла, как и не понимала, откуда в ней эта уверенность. Наверное, так стоящий по колено в реке человек тщится описать словами свои ощущения другому, рождённому в жаркой пустыне, где вода – драгоценность, куда не ступают ногами. Сеамни именно «стояла по колено» в эманациях Белой Тени, вновь выползших из Разлома.
Почему-то она им очень важна. Одна-единственная из всех Дану этого мира. Почему?..
Ответ напрашивался сам собой. Потому что только она, одна-единственная из всех Дану этого мира, получила власть над Иммельсторном, оружием отмщения своей расы. Попадал он в руки и других, например, Седрика – но овладела Деревянным Мечом только она, Сеамни Оэктаканн.
Сейчас же её открытые глаза означали торную дорогу для посыльных врага: незримая конница врывалась через бреши глаз в сознание, помрачая его, орды хищных мародёров алчно рылись в её памяти, несмотря на все усилия Дану остановить и отбросить их. Не получалось. Козлоногие твари шли торжественным маршем сквозь неё, а она не могла пошевелить даже пальцем ни в настоящем мире, ни здесь, в обители кошмаров: дрожащая нагая пленница, отданная на поругание распалённым насильникам.
Так же как отданные тобой на муки и смерть от рук Дану былые сотоварищи по цирку господ Онфима и Онфима: Троша, Нодлик, Эвелин, Таньша…
Ты не отличаешься от нас, твердили бесчисленные и бесплотные голоса. После тебя на имперских землях осталась кровавая борозда, что зарастёт ещё ой как не скоро. Ты сама впустила нас к себе, дочь Дану.
«Лжёте!» – пыталась она кричать, но слова застревали в горле, и она давилась ими, задыхаясь в жестоком кашле. Давилась, потому что знала – призраки не лгут, откуда бы они ни явились и какому бы чудовищу ни служили.
Она действительно прошлась по Империи огнём и мечом. Невеликий отряд Дану обрёл в том походе истинную неуязвимость, а его враги, напротив, валились ему под ноги соломенными куклами, на которых новобранцы легионов отрабатывают приёмы с мечами и копьями. Она встретила Гвина, сошлась в бою с имперской армией… и оказалась в объятиях своего смертельного врага. Она дала ему имя. А потом…
А потом была Свилле. Неприметная речушка в восточном пределе великого государства, где железные когорты Василиска вдребезги разбили самонадеянные конные тысячи Семандры. Битва, в которой аколиты Слэша Бесформенного попытались совершить небывалое – вызвали в реальный мир, под яркое солнце то, что сказители поименовали бы «порождением ужасной бездны», «тварью из Заокраинного Мрака».
Демон, как сказали бы слуги Спасителя. Othari, на языке Старших эльфов, «невозможное, возбранённое, запрещённое всем и вся». Othagiri, на её, Сеамни, родном наречии, где это слово означало уже совершенно иное: «страшное, ужасное, неодолимое». Однако значение «невозможное» ушло. Дану отвергали запреты старших братьев.
Отагири, демон. Почти что неуязвимый и непобедимый. Однако – именно «почти что». Она, Сеамни Оэктаканн, победила. Победила именно памятью Деревянного Меча. Она на миг словно бы сама сделалась настоящим Иммельсторном; она видела и запомнила каждый миг размаха незримого клинка, запомнила хруст, с которым лезвие вспарывало плоть отагири; запомнила запах его ядовитой крови, запомнила торжество ликующего меча, торжество, очень схожее с тем, что испытала, когда самолично терзала и мучила обливающегося слезами Трошу, до последнего умолявшего свою былую любовь Агату «не делать этого», просившего «ну убей уж меня тогда быстро!», а потом, напоследок, когда кровь уже струилась ему по паху и бёдрам, внезапно выпрямившегося, насколько это позволяли путы, и плюнувшего ей в лицо.
Плевок пресёк наслаждение. Очутиться на грешной земле, оказаться вырванной из опьяняющей кровавой грёзы оказалось выше сил Видящей.
Наверное, он надеялся, что, оскорблённая, она прикончит его одним ударом. Он ошибался. Золотистый свет, заполнявший взоры и души тех, кто следовал за волей Деревянного Меча, подсказывал совсем другое. Поэтому Троша умер последним. Умер в таких мучениях, что Дану даже сейчас не способна была признаться себе, что сотворила подобное. Как и признаться в том, что никогда, ни до, ни после, не ощущала такого жгучего, острого, небывалого наслаждения.
И только ночи с Императором, с её Гвином, могли с этим сравниться. Он умел заставить трепетать каждую её жилку; ей нравилось подчиняться, играть, завлекать его, с тем чтобы потом в один миг превратиться из шаловливого котёнка в разъярённую тигрицу.
Сеамни осторожно села. Походный возок правителя Мельина. Мягкая постель, из-за обитых кожей стен – скрип колёс, лошадиное фырканье, время от времени – Короткие реплики охранявших её Вольных.
Армия находилась на марше. Куда, зачем, почему? Сколько она, Сеамни, пробыла без чувств, вернее, во власти совершенно иных чувств? Легионы в походе – наверное, наступают на Семандру, идут к Селинову Валу?.. Скорее, скорее прийти в себя. Узнать…
Дану поспешно откинула одеяло, спустила ноги с лежака. Одежда – вот она, привычные в походах порты, Широкие сверху, зауженные книзу, мягкие сапожки чуть пониже колена, рубаха, короткая куртка, ремень.
За стенами возка вдруг сделалось как-то подозрительно тихо, а затем голос кого-то из Вольных осторожно проговорил на старом, общем и для Дану, и для эльфов, и Для Вольных языке:
– Госпожа? С вами всё в порядке?
– Я… – начала было Сеамни и едва не поперхнулась. Гортань словно бы разучилась произносить звуки. – Я… Кто тут? Кто со мной?
– Кен-Сатар, госпожа, – немедля отозвался Вольный. – Старший десятка. Чем я могу услужить госпоже?
– Пошлите весть… – Она по-прежнему кашляла, Хрипела и запиналась. – Пошлите весть его императорскому величеству, что я прошу допустить меня перед его очи.
– Это будет, сделано немедленно, – Вольный уже овладел собой; голос его звучал совершенно бесстрастно.
– Благодарю, – отозвалась Сеамни.
Она увидит его. Своего Гвина, которому она подарила имя. Подарила имя… саму себя, всю целиком, но этого мало. Она… она… должна… Тень. Белая Тень. Второй раз они её не получат, только мёртвой… Мысли путались, стенки возка вдруг поплыли перед глазами.
Она должна. Что-то очень важное, куда важнее собственной жизни или даже жизни Гвина. Важнее её собственного народа, важнее матери, которая до сих пор должна быть жива, как говорили Дану её собственного отряда; она повела бы его против Империи и добилась победы, полной и всеобщей, если бы не эти проклятые подземные недомерки со своим Драгниром…