Нет ни смысла, ни красоты, ни любви…
Он упал на колени рядом с телом и, позабыв обо всем, закричал:
– Джорджиана! Джорджиана, не покидай меня!
Кругом воцарилась тишина. Свидетели само-убийства, которых она сама собрала, чтобы подтвердить статус сивиллы, чтобы ее мастер-файл был навек уничтожен, – все разом смолкли.
– Он назвал ее Джорджианой! – прошептал голос.
– Он помешался от горя, бедняга, – ответил ему другой.
– Совсем как она, – прошептал третий. – Вы слыхали? Куртуаза оставила записку: она больше не могла жить без своей дорогой Джорджианы.
– Я же спас тебя, – стонал Бенефиций, – я подарил тебе вечную жизнь! Не уходи, Джорджиана, не уходи!
Но было уже поздно. Она ушла. На самом деле – уже много лет назад. В тот самый миг, когда Бенефиций украл ее смертную жизнь, истинная любовь покинула его.
Куртуаза как-то сказала ему, что у времени больше нет ни смысла, ни власти. Он молился, чтобы она ошиблась. Чтобы с течением времени боль утихла. Чтобы воспоминания о Джорджиане подернулись благородной паутиной, сладкие, горькие, превратились в бесконечно малую точку на прямой его бесконечной жизни – жизни, простирающейся от восхода до заката Вселенной, теряющейся за горизонтом эпох, слишком далеко, чтобы разглядеть. Прошло несколько тысяч лет. Он снова женился – несколько раз, породил сотню или больше детей, стал членом Комитета по надзору за поведением, где воссел одесную отца Куртуазы. Смерть Джорджианы привязала его к Семье, как не сумел бы никакой ребенок.
Потом минул миллион лет. И еще. И еще. Затем миллиард и еще один сверх того. Солнце распухло в небесах и налилось яростно-алым. Стало жарко. Океаны начали испаряться. Зонды тем временем нашли другую планету в дальней галактике, почти такую же, как Земля, но гораздо моложе, – новый дом, который благополучно протянет еще шесть-семь миллиардов лет. Перевалочный пункт на одной из Сатурновых лун уже был готов – последний приют перед прыжком в беспредельный космос.
Усевшись в свое кресло на пароме, следующем на Титан, рядом с новой женой – они всего шестьсот лет как поженились – Бенефиций бросил в окно последний взгляд на Землю. Адский пейзаж – безжизненный, тонущий в багровом сиянии: ни листка, ни цветка, ни упрямой травинки (трава умерла последней). Он сжал идеальную руку жены, закрыл идеальные глаза и пролистал ментбокс, пока не нашел сообщение, которое хранил, кажется, с самой зари времен. Времен, когда мир был зелен и юн, и цветы распускались в озаренных летом садах, и вечная жизнь еще не запятнала лик его смертной возлюбленной.
«Моя любовь, к тому времени, когда ты это получишь…»
За эти тысячелетия он уже и не помнил, сколько раз собирался его удалить. Бенефиций не так боялся слов – он примерно их представлял, – как звука ее голоса. Он не знал, сумеет ли вынести его еще раз. Сообщение, однако, хранил – потому что больше ничего от нее не осталось. Семь миллиардов миллиардов миллиардов ее атомов давно рассеялись по просторам умирающей планеты.
Было как-то… уместно услышать этот голос сейчас, когда от прошлого вот-вот ничего не останется. Бенефиций включил звук. Кресло под ним содрогнулось, и он стал возноситься над останками Земли. Голос заполнил тьму у него в голове, бессветную бездну меж его совершенных ушей.
Моя любовь, к тому времени, когда ты это получишь, меня уже не будет. Я заберу себе обратно то сокровище, которое давно отняли у меня. Не горюй по мне, любимый. И не мучай себя стыдом и виной. Смерть – бремя, которое меня освободит. От скуки, сожалений и зависти; больше всего от зависти. Я полна ею до краев. Я завидую всему живому. Я завидую деревьям, траве, всему, что растет, или бегает, или ползает по лику Земли. Ты хотел сделать меня совершенной, подарив вечную жизнь, но, друг мой, неужели ты так и не понял, что это твоя любовь подарила мне бессмертие? Что это она превратила меня в совершенство? И только то, что я в один прекрасный день умру, делало меня такой драгоценной для тебя? Теперь я умерла, и твоя любовь вернется к тебе. Она сохранит тебя до конца времен, когда кончится бесконечность и умрет последняя звезда.
И Бенефиций уронил в бездну свой ответ. В бездну, где ему предстоит лежать неуслышанным еще одну вечность:
«Скажи мне, что все небессмысленно. Скажи, что все хорошо…»
Примечание автора
Блестящий и эксцентричный (читай «чокнутый») ученый, у которого непременно есть физически-альтернативный ассистент, мечтает поиграть в бога. Последствия, как водится, ужасны. «Франкенштейн»? Нет, «Родимое пятно» Натаниэля Готорна, опубликованное через двадцать лет после готического шедевра Мэри Шелли.
«Родимое пятно» – не самый известный его рассказ и, пожалуй, даже не из лучших. Но мне он всегда нравился, несмотря на вопиюще старомодный мелодраматический сюжет и наивный (по меркам нашего XXI века) страх перед прогрессом (читай «перед наукой»). Но как произведение в жанре художественной фантастики, как иллюстрация характерной для XIX века очарованности научными достижениями и ужаса перед ними, как трагическая любовная линия – он очарователен. Главный персонаж, хрестоматийный сумасшедший ученый, ослеплен, в отличие от многих других трагических фигур европейской литературы, не амбициями или гордыней, а любовью. И дамокловым мечом для него оказывается не наука и не прогресс.
В наши дни мы совсем по-другому смотрим на ученых, но страх перед вырвавшимися на свободу технологиями никуда не делся. Возможно, сейчас он стал даже более вездесущим, чем во времена Готорна. Вот я и решил, что было бы забавно взять основополагающую тему «Родимого пятна», замешать ее на этом страхе и поместить в вероятное будущее – такое, где страх сможет реализоваться полностью. Потому что каждый из нас подозревает (да чего там, в глубине души каждый из нас совершенно уверен!), что это не ученые спятили, а сама наука.
I. L’Incidente (Инцидент)
«Если бы они только нашли тело, – думал Тео, – всей этой пакости можно было бы избежать».
При всей своей непривлекательности труп представляет собой неоспоримый факт. А факты, особенно на съемочной площадке сугубо малобюджетного фильма ужасов вроде «Замка Отранто», встретишь нечасто – во всяком случае не чаще нагой истины. И найти их бывает труднее, чем собственный трейлер. Любопытно, что темой дня стало и то, и другое – особенно после того, как все завертелось.
Теперь, оглядываясь назад, Тео мог со всей ответственностью заявить, что утро инцидента начиналось совершенно обычно. Ничто, так сказать, не предвещало. По крайней мере, так он сказал polizia [5] , когда его допрашивали в числе прочих участников съемочной бригады. Тео ничего не видел и даже поблизости не был, когда случилась трагедия. Между прочим, предыдущим вечером его вообще с позором отправили домой за то, что он не сумел вынуть и положить двадцать четыре литра бутафорской крови для сцены с отрубленной рукой, из-за чего всей команде пришлось рано свернуть съемку.