— Я просил ходунки, а она отказалась их принести.
— Я не отказалась. Я только сказала…
Розмари останавливает ее жестом.
— Мистер Янковский любит, чтобы ходунки были рядом. Всегда так было. Раз он просит, вы уж ему принесите.
— Но…
— Никаких «но». Принесите ему ходунки.
Лошадиное лицо сиделки оскорблено вспыхивает, но тут же оскорбление сменяется враждебной покорностью. Она бросает на меня убийственный взгляд и отправляется за ходунками. Проносится по вестибюлю, демонстративно неся их перед собой, и с грохотом швыряет рядом с моим креслом. Жаль, что на ходунках резиновые наконечники, а то приземлились бы они сейчас не с жалким визгом, а со звоном. А так совсем не то впечатление.
Я ухмыляюсь. Ничего не могу с собой поделать.
Она стоит рядом, подбоченясь, и глядит на меня в упор. Ждет, чтобы я сказал ей спасибо, не иначе. Я медленно поворачиваю голову, подняв подбородок, что тот египетский фараон, и нахожу взглядом пурпурно-белый полосатый купол шапито.
Полоски меня раздражают: в мое время в полоску были только торговые палатки. Купол шапито должен быть белого цвета — по крайней мере, в начале сезона. Потом, конечно, шатер постепенно покрывался грязью и травяными пятнами, но полосатым не бывал никогда. Похоже, продают они все то же самое: воздушную кукурузу, леденцы, шарики. Впрочем, в руках у детей я замечаю сверкающие мечи и еще какие-то движущиеся и мигающие игрушки, но до них слишком далеко, и я не разберу, что это такое. Догадываюсь, что родители выложили за них целое состояние. Кое-что не меняется. Лохи остаются лохами, а артиста всегда можно отличить от разнорабочего.
— Мистер Янковский!
Надо мной склоняется Розмари. Наши глаза встречаются.
— А?
— Поедете на ланч, мистер Янковский?
— А что, уже пора? Не может быть! Я здесь совсем недавно.
Она смотрит на часы — на настоящие часы, со стрелками. Слава богу, электронные часы как появились, так и исчезли. И как только люди не понимают, что «можно» далеко не всегда означает «нужно».
— Сейчас без трех минут двенадцать, — говорит она.
— Что ж, коли так. А какой сегодня день?
— Воскресенье, мистер Янковский. День Господень. День, когда вас приходят навещать.
— Я знаю. Я хотел спросить, чем нас сегодня кормят.
— Уверена, ничем из того, что вам понравилось бы, — отвечает она.
Я поднимаю голову, готовясь рассердиться.
— Ну, что вы, мистер Янковский, — смеется она. — Я пошутила.
— Знаю, — говорю я. — Что, теперь мне не хватает еще и чувства юмора?
Может, и не хватает: чего бы я иначе брюзжал? Я уже не понимаю. Настолько привык, что со мной обращаются, как со скотом — ругают, усмиряют, загоняют в хлев, держат в узде, что уж и не знаю, как себя вести, когда во мне видят человека.
Розмари везет меня к столу, где я обычно сижу, но я и слышать об этом не желаю. Ведь там этот старый хрыч Макгинти. Снова нацепил клоунский колпак — должно быть, с утра пораньше попросил его у сиделок, как последний идиот, а может, даже и спал в нем. А на спинке его кресла до сих пор болтаются воздушные шарики. Правда, они уже начали сдуваться и больше не парят, а скорее напоминают поникшие цветочные головки.
Когда Розмари разворачивает кресло в его сторону, я огрызаюсь.
— Э, нет. Не сюда. Вон туда! — я указываю на пустой стол в самом углу. Он дальше всего от моего прежнего стола, и есть надежда, что я ничего не услышу.
— Ну, перестаньте, мистер Янковский, — говорит Розмари и обходит кресло, чтобы оказаться ко мне лицом. — Так не может продолжаться вечно.
— Почему это не может? А что, если «вечно» закончится для меня на той неделе?
Она упирает руки в боки:
— Да вы хоть помните, из-за чего сердитесь?
— Еще как помню. Он врал.
— Вы снова о слонах?
Вместо ответа я поджимаю губы.
— Но ему-то так не кажется.
— Что за вздор! Уж если человек врет, то он врет.
— Он старый человек.
— Он лет на десять моложе меня, — отвечаю я, возмущенно выпрямляясь.
— Ох, мистер Янковский… — Розмари вздыхает и возводит очи горе, как будто взывая о помощи, а потом садится на корточки и накрывает мою ладонь своей. — А я-то думала, мы с вами друг друга понимаем.
Я хмурюсь. Она играет явно не по правилам.
— Может быть, он в чем-то и не прав, но он не врет, — произносит Розмари. — Он действительно верит, что носил воду для слонов. В самом деле.
Я не отвечаю.
— Когда вы становитесь старше — я не о вас, а вообще, ведь все стареют в разное время — то, о чем вы думаете и к чему стремитесь, начинает казаться частью вашей жизни. Вы начинаете верить в свои фантазии, сами того не ведая. Они становятся частью вашего прошлого, и если кто-то говорит вам, что вы врете, вас это не может не оскорбить. Ведь вы даже не помните, с чего все началось. А вас вдруг ни с того, ни с сего обзывают лжецом. Может, вы и правы относительно подробностей, но теперь-то вы понимаете, почему мистер Макгинти так обиделся?
Я сердито утыкаюсь взглядом в колени.
— Мистер Янковский, — мягко продолжает она, — давайте я вас все-таки отвезу за тот стол, где сидят ваши друзья. Ну, пожалуйста. Сделайте милость.
Ну, не восхитительно ли? Впервые за столько лет женщина просит меня сделать милость, а меня мутит от самой этой мысли?
— Мистер Янковский!
Я гляжу на ее нежное лицо, отделенное от моего всего двумя футами. Она смотрит прямо мне в глаза и ждет ответа.
— Ну, так уж и быть. Но только не просите, чтобы я с ними разговаривал, — говорю я, с отвращением отмахиваясь.
И я ни с кем не разговариваю. Сижу и слушаю, как Старый Врун Макгинти вещает о чудесах цирка и о том, как мальчиком помогал циркачам, а седовласые старушки внимают, склоняясь к нему все ближе, и глаза их затуманиваются от восхищения. Я просто-таки впадаю в неистовство.
Едва открыв рот, чтобы возразить, я встречаюсь взглядом с Розмари. Она заправляет салфетку за воротничок какой-то старухе в противоположном конце столовой. Но смотрит при этом на меня.
Я снова закрываю рот. Надеюсь, она заметила, как я стараюсь.
Она заметила. Подойдя ко мне, чтобы отвезти обратно после того, как мне принесли (и вскоре унесли обратно) коричневый пудинг, политый сверху растительным маслом, она наклоняется и шепчет:
— Я знала, что у вас получится, мистер Янковский. Знала.
— Да-да. Но мне было нелегко.
— Но ведь так лучше, чем сидеть за столом одному, правда?