– Ты не думала о его жене? – спрашивает она Кэрролл.
– Нет, – она выдыхает дым. Улыбается. – Если я не думаю даже о себе, какого черта я должна думать о бабе, которую совсем не знаю?!
– Он уйдет.
– Кто?
– Дорин. Обидится и уйдет.
– Не уйдет.
– Все уйдут. – Молли смотрит на сигарету в своей руке, которой так ни разу и не затянулась. – Все закончится сразу, как только мир увидит эти статуи.
– Ты просто завидуешь.
– Они линчуют тебя.
– Посмотрим.
– Им не нужна правда, Кэрролл. Они не хотят этой правды.
– Они? – Кэрролл смеется. – С каких это пор ты стала не одной из них?!
– Поверь мне.
– Нет.
– Откажись! Разбей все это. Создай другое. Создай то, что не причинит тебе вреда.
– Ты просто боишься, что кто-то превзойдет тебя.
– Я просто боюсь того, что случится с тобой после, когда все надежды превратятся в прах.
– Ты не запугаешь меня. Не сейчас.
– Да не хочу я тебя пугать!
– Вспомни, ты же сама говорила, что я должна быть более искренней.
– Это не я говорила. Это Гликен говорил.
– Какая разница?!
– Да что он понимает?
– А Кауфман? Он тоже ничего не понимает? Я видела статую, которую он хранит в своей галерее. Твою статую, Куза! Статую безликой женщины с мужскими гениталиями! Знаешь, что он говорит о ней?
– Знаю.
– Тогда признайся, что ты просто боишься меня. Боишься поражения.
– Ты ничего не знаешь.
– Я знаю достаточно.
– Но не понимаешь! – Молли сдерживает себя, чтобы не разбить скульптуры. Сдерживает, потому что знает, что они не разобьются. Знает, потому что когда-то сама создала их. Когда-то так же смотрела на Кузу. Смотрела и думала, что Куза завидует. Господи! Ничего не меняется. Совсем ничего! – Прошу тебя, просто поверь мне.
– Нет.
– Твой отец умрет, – выкладывает свой последний козырь Молли.
– Не умрет.
Они смотрят друг другу в глаза. Она ли это? Кэрролл ли? Неужели ей действительно плевать на всех, кроме этих чертовых скульптур? И может ли Молли ненавидеть ее за это? Ненавидеть себя?
– Ну и черт с тобой! – теряет она терпение.
– Пришлешь мне еще сигарет? – спрашивает ее Кэрролл.
– Сигарет? – Молли вглядывается ей в глаза. Вглядывается в свои глаза. Нет, она не сможет ничего изменить. Не сможет никого убедить. Себя уж точно. – Да сколько угодно!
– Вот это уже что-то! – слышит Молли за своей спиной. Хлопает дверью. Идет по коридору.
Хак и Гликен сидят в креслах друг напротив друга.
– Мы уходим! – говорит, не останавливаясь, Молли.
– Уходим? – Гликен семенит следом за ней. – А как же я? Ты поговорила с ней обо мне?
– Нет.
– Но ты обещала!
– А мне плевать!
Гликен ноет всю дорогу. Где же тот высший, который рвал старые книги в отцовской библиотеке?!
– Иди домой! – говорит Молли.
– Нет.
– Отстань от меня! – она закрывает дверь. Откупоривает бутылку вина.
Гликен вертится рядом, как глупый пудель. Плевать. Теперь уже неважно. Дорога подходит к концу. Тошно смотреть на собственные глупость и тщеславие, но если ничего нельзя изменить, то пусть будет так!
– Да что с тобой? – трясет ее за плечи Гликен. – Разве ты не понимаешь, что мне больно?
– Нет. Это мне больно, – Молли смотрит в его зеленые глаза. – Знаешь, каково это? Знать, что случится, и быть не способной что-либо изменить? Любить людей, которых мне нельзя любить. Смотреть, как они проходят мимо, и молчать. Молчать потому, что им не нужна Куза. Не нужно это тело! И никакие слова не смогут убедить их в обратном. Жизнь идет где-то рядом. Кажется, вытяни руку – и вот она, но сон кончается. Люди приходят и говорят мне то, что я не хочу слушать. Говорят даже не мне, а этому телу. Телу, принадлежащему Кузе! А я – Молли. Понимаешь?! Молли Эш Кэрролл!
Усталость заставляет ее сесть на стул. Гликен молчит.
– Очень одиноко, – шепчет Молли. – Не могу больше спать одна. Вообще больше не могу спать. Лежу ночами и вспоминаю Хака. А когда Хака удается забыть, начинаю вспоминать Дорина. Его глаза. Лицо. Тепло его тела. Знаешь, с ним все это было совсем не так. Я хотела не секса. Я хотела его. Прижиматься к нему. Обнимать его. Целовать. Чувствовать его дыхание. Слышать его голос. А сейчас ничего этого нет. Только долгие одинокие ночи. Я знаю. Даже если позвонить ему, позвать. Даже если удастся уложить его в постель, ничто уже не будет как раньше. Это тело устало жить. Устало от ласки и поцелуев. Оно больше не любит мужчин. Не хочет их. Я чувствую, как оно тоскует по Грейс. По ее запаху. По ее телу. Оно хочет ее, несмотря на то, что я не хочу ее. И ничего нельзя исправить, – Молли смотрит на Гликена потерянным взглядом. – Извини, что втянула тебя во все это. Я не знала, что так выйдет. Понимаешь? Откуда Кэрролл может знать, что происходит сейчас? Ей плевать. На себя, на нас. Прости.
Гликен молчит. Капельки пота скатываются по его высокому лбу. Молли берет еще один бокал. Наливает вино.
– Выпей. Иногда это помогает.
– Иногда? – он садится за стол. Вглядывается в ее глаза.
– Завтра мы пойдем к Кауфману и спросим, можно ли что-то исправить, – Молли устало вздыхает. – Хотя вряд ли он сможет помочь, – она отводит глаза. – Можешь ненавидеть меня, если так тебе станет легче. Только не Кузу и не Кэрролл, по крайней мере, ту, которую ты знаешь. А меня.
– Молли?
– Да. Просто Молли.
Они допивают бутылку вина. Открывают еще одну. Сидят, разговаривая какими-то урывками, клочками чувств и переживаний.
– Хочешь, я покажу тебе рисунки Кузы? – предлагает Молли.
– Она не хотела быть высшей? – спрашивает Гликен, осторожно перекладывая старые листы.
– Думаю, да. Может быть, не сразу, но под итог мечтала все вернуть.
– Свое тело?
– Тело? – Молли закуривает. – Странно, правда?
– Странно, – Гликен поднимает на нее темные глаза. – Поэтому ты пыталась заставить ее отказаться от выставки? Не хотела, чтобы она стала высшей и повторила судьбу Кузы?
– Не знаю. Наверно нет, – Молли вспоминает крах надежд. Вспоминает, как ушел Хак. Как ушел Дорин. Как ушел отец. – Она не станет высшей. Она просто потеряет все, что ей дорого.