Сам лично я не принимал участия в осадных работах — не потому, что оказался в опале у Раглана, а в силу веской причины: как многие другие в нашей армии, я несколько недель пролежал трупом. Первоначально подозревали холеру, но выяснилось, что это была обычная дизентерия и расстройство кишечника, вызванное моим свинским обжорством. Во время марша на юг после Альмы мне довелось передавать распоряжения Эйри нашим авангардным частям. По пути мне встретился отряд нашей кавалерии, который наткнулся на русский обоз и теперь хлопотливо его расхищал. [XVI*] Как настоящий офицер я счел своим долгом принять участие и затарился до отказа шампанским, прихватив еще пару меховых накидок. Накидки оказались первый сорт, а вот в шампанском, видно, содержалась сибирская язва или нечто подобное, потому как уже на следующий день меня раздуло как переевшую овцу, а понос и рвота были нестерпимыми. Меня отправили в полуразвалившийся домик в Балаклаве, недалеко от квартиры Билли Рассела, и я лежал там, весь в мыле, кляня всех почем зря и мечтая умереть поскорее. Часть этого времени я не помню, видимо, провалившись в беспамятство, но ходили за мной хорошо, и поскольку все снаряжение и припасы — впрочем, есть мне тогда особенно не хотелось — покойного Вилли оставались в моем распоряжении, я устроился довольно терпимо. В любом случае лучше многих других больных, которых везли в Балаклаву на дрожках вперемешку с холерными и тифозными, и зачастую просто оставляли на улице.
Когда я пошел на поправку, ко мне стал наведываться Лью Нолан, сообщавший свежие сплетни: о том, что здесь объявилась моя приятельница Фан Дюберли, жившая на корабле в бухте, про приход яхты Кардигана и про то, как его светлость, жалуясь на боли в груди, дезертировал из своей Легкой бригады, чтобы наслаждаться удобствами на борту: спать на мягком и ублажать чрево яствами. Еще ходят слухи, говорил Лью, что огромная русская армия подходит с востока, и если Раглан не почешется, мы сами окажемся закупорены на Севастопольском полуострове. Но по большей части Нолан катил бочку на Лукана и Кардигана: по его мнению, эти два придурка совершенно неправильно использовали нашу кавалерию, лишив ее заслуженных, по мнению Лью, лавров. Он просто помешался на этом, но не стану утверждать, что Нолан был неправ — нам обоим вскоре предстояло во всем убедиться.
Поскольку, хоть я и не подозревал об этом, ублажая себя консервированным цыпленком и рейнским — имевшимися в припасах Вилли в изрядном количестве — приближался день, тот страшный громогласный день, когда мир обратился в хаос порохового дыма, ядер и стали, день, который те, кому было суждено его пережить, никогда не забудут. Уж я-то точно. Мне казалось, что не может произойти ничего, по сравнению с чем Альма или отступление из Кабула покажутся загородной прогулкой, но этот день показал — может. И мне пришлось прожить его целиком, от рассвета до заката, как никому другому. И моя злая судьбина распорядилась так, что именно в этот день я вернулся в строй. Будь проклято то русское шампанское: чего мне удалось бы избежать, продержи оно меня в койке еще сутки! Ей-богу, за это стоило отдать Индию!
Я начал поправляться за пару дней до того — ездил помаленьку по Балаклавской равнине и раздумывал, достаточно ли у меня сил, чтобы приударить за Фан Дюберли и довести таким образом до конца попытку соблазнения, так грубо прерванную шесть лет назад в Уилтшире. Если верить Лью, она весьма созрела, а я не седлал никого, кроме кобылы, с момента отъезда из Англии: даже турки не находят прелести в крымских татарках, а мне к тому же изрядно нездоровилось. Но долго набираться сил мне не позволили. Старый Колин Кэмпбелл, [32] командующий войсками в Балаклаве, сухо намекнул, что мне пора возвращаться к Раглану, в главную ставку на плато. Вот так вечером 24 октября я, поручив вестовому собрать вещи и оставив припасы Вилли на попечение Рассела, не спеша направил стопы к главным квартирам.
То ли я не вполне еще оправился, то ли заунывные песнопения русских в Севастополе не давали мне спать, но ночью я чувствовал себя просто отвратительно. Мои кишки бунтовали, во мне все бурлило и булькало, вдобавок я был настолько глуп, чтобы прописать себе порцию бренди, руководствуясь принципом, что раз уж нутро бунтует, то от выпивки хуже все равно не станет. Однако стало; и когда мой вестовой стал вдруг будить меня на рассвете, я чувствовал себя так, будто вот-вот рожу. Я посоветовал вестовому убираться к дьяволу, но тот настаивал, что Раглан хочет видеть меня, одна нога тут, другая… Так что мне пришлось напяливать свою одежку и, трясясь и стуча зубами, тащиться выяснять в чем там дело.
В штабе Раглана царила суматоха: от Лукана пришли вести, что наши кавалерийские дозоры сообщают о перемещениях вражеских сил на востоке. Ординарцы рассылались во всех направлениях, а Раглан, не отрываясь вместе с Эйри от карты, диктовал через плечо распоряжение за распоряжением.
— Дорогой мой Флэшмен, — заявляет командующий, заметив меня. — Хм, выглядите вы явно нездоровым. Полагаю, лучше было бы вам оставаться в постели. — В то утро он прямо-таки излучал сочувствие и, разумеется, упивался этим. — Эйри, вы не находите, что он выглядит больным?
Эйри кивнул, но буркнул, что сейчас нужны все ординарцы, каких можно собрать. Раглан поцокал и заверил меня в искреннем своем сожалении, но Кэмпбеллу в Балаклаву необходимо доставить депешу, и с моей стороны будет весьма любезно, если я изъявлю согласие сделать это. Именно так он почти всегда и выражался — расположение так и перло из него. Мне казалось сомнительным, что такая поездка придется по нраву, скажем так, моему кишечнику, но обнаружив Раглана в столь милом расположении духа и явно предавшего забвению инцидент с Вилли, я ответил ему вымученной бравой улыбкой и сунул пакет в карман. Вот ведь идиот!
Взгромоздясь в седло и трясясь по бездорожью по пути от штаб-квартиры до Балаклавы, я чувствовал себя отвратительно. Ей-богу, из-за приступов тошноты мне приходилось несколько раз останавливаться, но ничего из меня не шло, и оставалось продолжать путь по заваленной обломками носилок и ящиков дороге, пока наконец спустя некоторое время после восхода я не выехал на открытое пространство.
После прошедшего накануне ночью дождичка утро обещало быть ясным, из числа тех, в которые так и хочется лететь во весь опор на коне, ощущая на лице свежий ветер. Если у тебя, конечно, не сосет и не булькает в животе. Серо-зеленой простыней передо мной простиралась равнина Балаклавы; остановившись для еще одной безуспешной попытки поблевать, я увидел картину, напоминающую конный парад. В левой части равнины, где она начинала подниматься к Кадык-койским высотам, сосредотачивалась и перестраивалась, эскадрон за эскадроном, наша кавалерия — больше тысячи всадников, казавшихся на расстоянии украшенными мишурой куколками. Ближе ко мне, примерно в миле, я четко различил Легкую бригаду: вишневые лосины гусар, алые мундиры Легкого драгунского, синие доломаны и блестящие острия пик Семнадцатого уланского. Ветер разносил сигналы горнов, слова команд доносились до меня ясно, как звон церковного колокола. За Легкой, ближе к Кадык-кою, но медленно приближаясь ко мне, виднелись эскадроны Тяжелой бригады: алые всадники на серых конях с сотнями сверкающих сполохами сабель. Все это напоминало ковер в детской с расставленными на нем игрушечными солдатиками и выглядело великолепно, как парады и смотры на живописных полотнах.