Я, естественно, решил, что он бредит. Тут другой малый, который свалился, застонал и сел, озираясь.
— О, Аллах, как я слаб, — произнес он. — Якуб, сын мой и брат, прости меня. Я, как старая баба, страдающая водянкой, колени мои подгибаются.
Якуб-бек развернул лицо ко мне, и, как вы можете себе представить, слова его перемежались короткими стонами боли.
— Это кряхтящее на полу древнее создание есть Иззат Кутебар [XXXVII*], — говорит он. — Бедняга обделен силами и умом; он так часто нападал на караваны русских, что в конце концов пострадал из-за своей жадности. Его заставили «плыть над землей», как сейчас плыву я, и ему бы пришлось висеть так, пока не сгниет — и на здоровье — если бы я не оказался столь глуп, чтобы попытаться спасти его. Я слишком близко подобрался к этому шайтанскому форту, и попался. Меня подвесили на цепях, как более важного пленника из нас двоих — ибо Кутебар есть паршивая старая развалина. Говорят, некогда он был хорошим воином. Не знаю, наверное, это было во времена Тимура!
— Аллах! — восклицает Кутебар. — Это я, что ли, сдал русским Ак-Мечеть? Я, что ли, развлекался с красавицами Бухары, когда этот зверь Перовский, поливал народ Коканда картечью? Нет, клянусь срамными волосами Рустама! Я махал своим добрым клинком, кося московитов вдоль Сырдарьи, когда этот славный военный вождь пировал со своими женами, приговаривая: «Эйвалла, как жарко! Передай-ка мне чашу, Мириам, и положи прохладную ладонь на мой лоб». Вылезай из под него, феринджи, [93] пусть себе повисит вдоволь.
— Вот видишь? — говорит Якуб-бек, поворачивая шею и силясь улыбнуться. — Глупый старик несет вздор. Badawi zhazhkayan, [94] он гадит своими словами, как глупая овца своими катышками. Когда мы с тобой, Флэшмен-багадур, [95] выйдем отсюда, то его бросим здесь; даже русские сжалятся над таким ничтожеством и отправят чистить отхожие места — не офицерские, конечно, а простых солдат.
Не прослужи я достаточно в Афганистане и не будь знаком с манерой выражаться, присущей среднеазиатским племенам, то решил бы, что попал в камеру к двум сумасшедшим. Но мне была известна их привычка обращаться к тем, кого они уважают, с шутливой иронией и вычурностью, которые так свойственны пуштунам и в еще большей степени персам — обладателям самого красочного из всех языков.
— Когда ты выберешься отсюда? — осклабился Кутебар, поднимаясь на ноги и глядя на друга. — Да когда ж такое случится? Когда Бузург-хан вспомнит о тебе? Не дай мне Аллах уповать на добрую волю этого человека. Или когда Сагиб-хан с дури набредет на этот форт, как вы с ним сделали два года назад, и сложит под его стенами две тысячи сабель? Эйя! С какой стати станут они рисковать своими шеями ради тебя или меня? Мы ведь не из золота — если нас зароют, то кому понадобится нас выкапывать?
— Мои люди придут, — говорит Якуб-бек. — И она про меня не забудет.
— Не верь женщинам, особенно китаянкам, — покачал головой Кутебар. — Лучше мне и этому чужеземцу врасплох наброситься на охрану и самим проложить нам путь на свободу.
— А кто разрубит эти цепи? — спрашивает Якуб. — Нет, старик. Засунь ногу своей храбрости в стремя терпения. Они придут, если не сегодня, так завтра. Надо подождать.
— А пока ты ждешь, — обращаюсь я к Кутебару, — будь любезен подставить плечо дружбы под спину беспомощности. Помоги мне, приятель, пока я не переломился пополам.
Кутебар снова занял своем место, обмениваясь с приятелем оскорблениями, я же встал, стремясь разглядеть Якуб-бека. Высокий парень, насколько можно судить, с узкими бедрами и широкими плечами: он был обнажен, если не считать просторных штанов. На руках проступали мощные бицепсы. Кисти были зверски изуродованы кандалами, и, промывая раны водой из стоявшего в углу чатти, [96] я успел хорошо рассмотреть лицо. Оно принадлежало к распространенному среди горцев типу: тонкое, с длинным подбородком, только вот нос был прямым — по его словам, он был из таджиков, а это значит, наполовину перс. Голова выбрита на узбекский манер, со свисающей на бок небольшой скальповой прядью. Вот и все описание, если не считать раздвоенной бороды. Опасный субъект — один из тех горцев-головорезов, что будут рассказывать тебе веселую историю и в ту же секунду воткнут нож в живот, исключительно из праздного желания услышать, как зазвенит подвешенный к рукояти клинка колокольчик.
— Ты англичанин, значит, — говорит он, пока я промывал его запястья. — Знавал я одного, давным-давно. Ну, может, и не знал лично, но хотя бы видел — в Бухаре, в день его казни. Да, это был настоящий мужчина, этот Хан-Али, со светлой бородой. «Прими нашу веру», — сказали ему. «Чего это ради? — говорит он. — Вы и так уже зарезали моего друга, предавшего свою церковь и ставшего мусульманином. Вы грабите, вы убиваете, чего вы от меня хотите?». А они отвечают: «Крови». «Так положим конец», — говорит англичанин. И они убили его. Тогда я был еще юношей, но подумал: «Если мне суждено будет уйти далеко от дома, то мне хотелось бы уйти так, как ушел он». Это был настоящий гази, [97] тот Хан-Али. [XXXVIII*]
— Немного пользы это ему принесло, — пробурчал себе под нос Кутебар. — Коли на то пошло, от Бухары вообще никто добра не видел. Они готовы всех нас продать русским за мешок проса. Чтоб молоко их коз обратилось в мочу, а все их женщины рождали ублюдков от русских — а так и будет, причем очень скоро.
— Ты толковал про возможность выйти отсюда, — обращаюсь я к Якуб-беку. — Это правда? Захотят ли твои друзья спасать тебя?
— Нет у него друзей, — вставляет Кутебар. — Если не считать меня, да и я способен только поддерживать на весу его бесполезную тушу.
— Они придут, — едва слышно молвил Якуб-бек. Мне показалось, с ним все кончено: глаза закрыты, лицо исказила гримаса боли. — Когда свет померкнет, вам придется оставить меня висеть. Нет, Иззат, это приказ. Ты и Флэшмен-багадур должны отдохнуть, ибо когда Госпожа Великой Орды перейдет стену, русские обязательно постараются прикончить нас, во избежание нашего вызволения. Вам двоим придется сдерживать их, подпирая дверь плечами.
— Оставить тебя висеть — значить обречь на смерть, — угрюмо говорит Кутебар. — Что я тогда скажу ей? — И он вдруг разразился потоком ругательств, слегка приглушенным из-за своего согбенного положения. — Русские обезьяны! Московитское отребье! Да сгноит их Аллах в самой вонючей яме! Не могут они просто убить человека, не разрывая его по кусочкам? Это, значит, и есть их цивилизованная империя? Такова, выходит, честь солдат армии Белого Царя? Да вырвет милостивый и милосердный Аллах внутренности из их брюха и…
— Отдохни, старый ворчун, — выдавил Якуб, явно страдающий от приступа гнева, охватившего его трясущуюся «лежанку». — Тогда ты сможешь разорвать их так, как захочешь, избавив Всевышнего от хлопот. Будешь снова косить их как траву вдоль берегов Сырдарьи…