Теперь я был слишком пресыщен, чтобы беспокоиться. Какой бы острой на язык и ловкой на поддевку ни являлась эта чертовка, дочери Ко Дали явно нечему было учиться по части ублажения парней, и к одним из приятнейших воспоминаний моей жизни относится картина, как я лежу, совершенно истомленный, в тени маленького сада, слыша шепот листвы и глядя, как она надевает халат и тюрбан, довольная, как котенок, которого девушка снова подхватила на руки и прижала к щеке. (Если бы мои знакомые английские вдовушки могли догадаться, что мне представляется, когда я вижу их играющимися в гостиной со своими жирными полосатыми табби! «Ах, генерал Флэшмен опять задремал, бедный старикан. Каким довольным он выглядит. Чш-ш-ш!»)
Шелк встала и вышла, вернувшись через минуту с маленьким подносом с двумя кубками шербета и двумя большими пиалами кефира — самое то после жаркой схватки, когда ты испытываешь покой и умиротворение, и гадаешь лениво: смыться, что ли, пока не вернулся хозяин дома, или послать его к дьяволу? Да и кефир был хорош — на редкость сладкий, с мускусным ароматом, не знакомым мне прежде; и пока я с аппетитом потягивал его, дочь Ко Дали пристально следила за мной своими загадочными темными очами и нашептывала на ушко котенку:
— Не думаешь ли ты, что хозяйка забыла свою любимицу? Ах, не сердись — я же не выговариваю тебе, когда ты возвращаешься с поцарапанными ушами и всклокоченной шерстью? Разве мучаю я тебе расспросами? А? Ах, бесстыдница — этим совсем невежливо интересоваться в его присутствии. А кроме того, вдруг какая-нибудь вредная птичка подслушает и расскажет… что тогда? Что тогда станется со мной и с Якуб-беком — и сладкими мечтами заполучить когда-нибудь трон Кашгара? То-то же. А как же наш прекрасный англичанин? Нам придется плохо, если кое о чем станет известно, но ему-то будет хуже всех…
— Отличный кефир, — говорю я, допивая последние капли. — Еще есть?
Она плеснула мне еще порцию и продолжила разговор с кошкой, заботливо следя, чтобы я все слышал.
— Зачем же тогда мы разрешили ему любить нас? Ах, какой вопрос! Из-за его красивого тела и приятного лица, полагаешь, или ради ожидаемого великого baz-baz? [120] Ах, моя лохматая распутница, и тебе не совестно? А может, потому что он боится, а нам, женщинам, ведомо: ничто не способно унять мужской страх, как страсть и утехи прекрасной возлюбленной? Да, это старая мудрость — еще поэт Фирдоуси [121] сказал: «Жизнь в тени смерти суть сладкое забытье».
— Все это чепуха, прекрасная возлюбленная, — говорю я, облизываясь. — Поэт Флэшмен сказал, что хорошие скачки не нуждаются в философских вывертах. Ты — просто маленькая похотливая девчонка, юная моя Шелк, вот и все. Ну же, оставь на минуту это животное и давай поцелуемся.
— Тебе нравится кефир? — спрашивает она.
— К черту кефир, — отвечаю я, отставляя чашку. — Подожди-ка минутку, и я тебе покажу что к чему.
Шелк гладила кошечку, глядя на меня задумчивым взором.
— А если Якуб вернется?
— И его к черту. Иди же ко мне.
Но она ускользнула на безопасное расстояние и застыла — гибкая и грациозная, баюкая котенка и нашептывая ему.
— Ты была права, любопытная маленькая пантера, — и ты, и Фирдоуси. Он сделался теперь гораздо храбрее — а как он силен, со своими могучими руками и бедрами, — как черный джинн из сказки про Синдбада-морехода. Нам, хрупким маленьким женщинам, небезопасно находиться в его обществе. Он может причинить нам вред, — и с насмешливой улыбкой Шелк, прежде чем я успел задержать ее, ретировалась за фонтан. — Скажи-ка, английский, — обращается она ко мне, обернувшись, но не останавливаясь. — Слышал ли ты — человек, говорящий по-персидски и знающий наши обычаи, — историю про Старца Горы?
— Нет, черт возьми, никогда, — говорю. — Вернись-ка и расскажи мне про него.
— После полуночи, когда сделаем нашу работу, — ехидно отвечает она. — Быть может, тогда расскажу.
— Но я хочу узнать немедленно.
— Будь доволен и так, — говорит она. — Ты стал совсем другим человеком по сравнению с тем перепуганным малым, что пришел сюда в поисках Якуба час назад. Помни персидскую пословицу: «Слизывай мед, чужестранец, и не задавай вопросов».
С этими словами она исчезла, оставив меня глупо ухмыляться ей вслед, со смехом проклиная ее извращенный нрав. Но должен признаться, Шелк была права. Не знаю почему, но я чувствовал себя мужественным и исполненным веселья, и даже думать забыл про свои страхи и сомнения. Теперь я знал: ничто так не приводит мужчину в форму, как проворная девчонка, на что явно и намекал этот тип — Фирдоуси. Неглупые они парни, эти персидские поэты. Мне даже трудно было подобрать лучший эпитет к своим ощущениям — по сути, совсем другой человек, как она и сказала.
Вы, хорошо меня знающие, сочтете, возможно, невероятно странным то, что я поведал вам недавно и о чем собираюсь рассказать. Но, как я заявлял с самого начала, в этих мемуарах вы не найдете ничего, что не было бы святой истинной правдой, даю вам честное слово. Если даже я чего-то не понимал, то излагал все точно и прекрасно помню все события того дня, как и последующей за ним ночи.
Я вприпрыжку спускался в долину, напевая, как помнится, «На охоту мы поедем», и как раз в этот момент Якуб с Кутебаром вернулись со встречи с Бузург-ханом. Оба были в бешенстве: повелитель отказался вовлекать своих людей в предприятие, которое он, жалкий трус, счел совершенно безнадежным. Я даже поверить отказался в подобное малодушие, о чем и поведал вслух. Но факт оставался фактом: все дело ложилось на нас и наши пять тысяч сабель. Когда Якуб запрыгнул на кучу верблюжьих тюков на деревенском рынке и объявил толпе, что они сделают это или умрут во славу древнего Коканда, поведав, как им предстоит прорваться на берег и взорвать русские пороховые транспорты, весь народ, как один человек, разразился воплями одобрения. Это было целое море голов: коричневые и желтые, с раскосыми глазами и крючковатыми носами, бритые налысо и со скальпывыми прядями, в тюрбанах или без; все кричали, смеялись и потрясали саблями, самые лихие палили из пистолетов и скакали на конях вокруг толпы, поднимая тучи пыли и визжа, как индейцы арапахо.
А когда Кутебар, под гул одобрительных возгласов, занял свое место рядом с Якубом и протрубил своим громовым голосом: «Север, юг, восток и запад: где найдете вы киргизов? Клянусь серебряной рукой Искандера — они здесь!» — все вокруг взорвалось ревом. Люди собрались вокруг вождей, клянясь взять по десять русских жизней за каждого своего, и я решил, что внести в эту сцену немного цивилизованных традиций не помешает. Взобравшись наверх, я закричал: «Внимание! Внимание!», — и когда все затихли, обратился к ним бесхитростно и мужественно: