Но так было. Не знаю, сколько я проторчал в том шкафу, но было уже темно, когда дверцы открыли и меня выволокли наружу. Они принесли мой сюртук, замотали им мою голову, а затем я ощутил холод кандалов, которыми сковали мои лодыжки. Я было попытался застонать сквозь кляп, но они грубо поволокли меня куда-то, весело хохоча и болтая, и вскоре зашвырнули на дно какой-то скрипучей телеги. Я слышал, как Люк сказал: «Хорошенько присматривай за этим ценным товаром, Том Литтл». Раздался смех, и мы затряслись куда-то во тьме.
Я извивался в своих путах, почти обезумев от всего случившегося, как вдруг сюртук стянули с моего лица и в сумраке, царящем внутри фургона, женский голос проговорил:
— Лежи смирно. Не нужно сопротивляться. Бесполезно. Поверь мне — я пыталась. Все зря. Ты должен ждать, ждать и надеяться.
Она выдернула кляп, но во рту у меня слишком пересохло, чтобы я мог говорить. Затем она положила руку мне на голову, погладила, в темноте ее голос перешел на шепот:
— Успокойся, смирись. Жди и надейся. Тише. Жди и надейся.
Ее звали Касси, и думаю, что если бы не она, я сошел бы с ума в первую же ночь, в том невольничьем фургоне. Тьма, жуткая скотская вонь небольшого замкнутого пространства, в котором мы находились, и, более всего, ужас перед тем, что ждало в будущем, превратили меня в полную развалину. И пока я лежал, стоная и бормоча, она поддерживала мне голову и все говорила мягким грудным голосом, как негры, чуть нараспев, на ново-орлеанском подобии французского, напоминавшем про Аннет. Она просила меня успокоиться и не тратить силы на дурацкое трепыхание. Все верно, но именно это дурацкое трепыхание и было способом хоть как-то излить переполнявшие меня чувства. Тем не менее она все говорила, и, наконец, ей, должно быть, удалось даже усыпить меня, поскольку, когда я снова открыл глаза, повозка остановилась, и слабый солнечный свет начинал проникать сквозь щели в бортах и прорехи в крыше, несколько осветив внутренность фургона.
Первое, что я сделал, это на карачках поползал вокруг. Похоже, что нас засунули в какой-то барабан. До потолка было не более четырех футов. Я обследовал стены. Они оказались прочными. Выход, естественно, была заперт изнутри. Сбежать можно было и не надеяться. Ноги у меня были скованы — женщине удалось развязать ремень, стягивающий мне грудь, но даже если бы мне удалось выбраться наружу, что я мог бы поделать против двух вооруженных людей? Несомненно, они направлялись в Алабаму дальними дорогами и обходными путями, не оставляющими надежд на помощь, но даже если бы благодаря какому-то чуду мне удалось ускользнуть, они бы бросились в погоню и без труда поймали меня, скованного и обессиленного.
Ужас вновь охватил меня, так что я лежал и стонал. Надежды не было, но вновь раздался женский голос, словно подтверждая мои опасения:
— Скоро тебе не будет так страшно, — сказала она, — ничего не случится.
Я повернулся, чтобы посмотреть на нее, и на секунду дикая мысль пронзила меня — а что, если она тоже белая и, как и я, стала жертвой дьявольского заговора? На первый взгляд она была не более похожа на черных, чем я сам. Такое лицо можно увидеть на древнеегипетских барельефах — с резко скошенным лбом и подбородком, тонким носом, широкими, полными губами и огромными миндалевидными дьявольски красивыми глазами, которые пронзительно и жутко смотрелись на этом чувственном лице. Она была необычайно высокой, но все ее черты были прекрасными и хрупкими — от высоких скул и тонких черных волос, гладко уложенных на голове, до маленьких изящных лодыжек, закованных в невольничьи кандалы. Даже цвет ее кожи был нежен — подобный очень светлому меду, и я понял, что она обладала лишь ничтожной примесью негритянской крови, — так называемая светлая мулатка-мастифино. [XVII*] Она напоминала мне сиамскую кошку — грациозную, гибкую и, возможно, гораздо более сильную, чем она выглядела. Мои мысли все никак не могли сосредоточиться на нужном направлении, я был в таком отчаянии от своего бедственного положения, что снова начал стонать и сыпать проклятьями. Очевидно, у меня вырвалось что-то насчет побега, так как она вдруг сказала:
— Зачем тратить слова попусту? Неужели ты до сих пор так и не понял — отсюда нет спасения. Не сейчас — никогда.
— Боже мой, — воскликнул я, — выход должен быть! Вы даже не представляете, что они хотят со мной сделать. Мне предстоит стать рабом на плантации — на всю жизнь!
— И что же в этом такого? — с горечью спросила она. — Тебе еще повезло, что ты не был им раньше. Кем ты был — домашним рабом?
— Я не чертов раб! — заорал я. — Я белый человек!
Она пристально вгляделась в меня сквозь полумрак.
— Да ладно тебе. Обычно мы перестаем верить в эти сказки с десятилетнего возраста.
— Говорю тебе, это правда! Я — англичанин! Разве ты не видишь?
Женщина придвинулась ближе, вглядываясь в мое лицо.
— Дай мне руку, — наконец, сказала она.
Я позволил ей внимательно рассмотреть мои ногти; наконец она отпустила мою руку и отодвинулась, вновь уставившись на меня своими миндалевидными глазами.
— Тогда что же ты тут делаешь, скажи на милость?
И я рассказал ей почти всю историю, опустив лишь самые пикантные моменты. Мандевиль безосновательно подозревал меня, сказал я ей. Пока я рассказывал, она сидела недвижно, словно каменное изваяние, а затем проговорила:
— Вот теперь хоть один из вас почувствует, что значит быть рабом. — Она отодвинулась подальше в угол. — Теперь ты поймешь, к какой мерзкой расе принадлежишь.
— Но, Господи милосердный! — воскликнул я. — Я должен, должен вырваться отсюда…
— Но как? — ее губы искривились в улыбке. — Знаешь, сколько раз я пыталась бежать? Трижды! И каждый раз они ловили меня и пригоняли обратно. Спастись! Ха! Ты говоришь, как дурак!
— Но… но… прошлой ночью в темноте ты говорила что-то про то, чтобы ждать и надеяться.
— Это для того, чтобы тебя успокоить. Я думала, что ты… что ты один из нас. — Она горько рассмеялась. — Да, теперь ты действительно один из нас, и я говорю тебе, что надежды нет. Куда ты можешь сбежать здесь, в этой дикой стране? Этой стране свободы! С ее охотниками за беглыми неграми, собаками, застенками и законами, которые говорят, что мы ничем не лучше скота в хлеву! — Ее глаза разгорелись от жгучей ненависти. — Попробуй-ка убеги! Увидишь, что у тебя из этого выйдет!
— Но охотники за неграми не посмеют тронуть меня! Стоит мне только выбраться из этой проклятой повозки! Смотри, — продолжал я отчаянно, — возможно, шанс появится, когда они откроют двери, чтобы накормить нас…
— Как же мало ты знаешь о рабстве, — усмехнулась она, — они не откроют двери до тех самых пор, пока мы не приедем на плантацию Форстера или куда там еще тебя везут. Кормить нас? Они будут кормить нас, как собак в клетке, — и мулатка указала на маленькое отверстие в дверцах, которое я раньше не заметил. — Все остальное ты можешь делать прямо здесь, в своем стойле — почему бы и нет? Ты — только животное! Знаешь, как римляне называли рабов? Говорящие животные! О, да, я многое узнала о рабстве в том прекрасном доме, где появилась на свет! Появилась на свет, чтобы стать игрушкой любого грязного негодяя, любого нищего, любого мерзкого подонка — только потому, что он — белый! — Она снова пристально посмотрела на меня и плечи ее задрожали. — Но что толку говорить? Ты же не знаешь, что это значит. Но ты познаешь все это! Познаешь!