«Но вот хренушки! – с непонятной самому себе злостью подумал я. – Возьму с собой Игоря Макарова. Не дадут – вообще никуда не полечу».
Не одному мне решение Акки пришлось не по вкусу. Чернышов нахмурился, протиснулся к ней мимо выходящих членов Сокола и принялся что-то горячо доказывать. Акка внимательно выслушала лейтенанта и спокойно повторила:
– Старшим полетит Елисеев. Ты, лейтенант, нужен здесь.
Воцарилась тишина. Я отчетливо услышал, как Чернышов скрипнул зубами. Но он не хуже меня знал – приказ есть приказ, и перечить нашему коменданту – дело гиблое. Сжав кулаки, Никита с каменным лицом пошел к выходу.
На улице я догнал его. Никита сердито отвязывал оседланного прыгуна – он собирался ехать к сибирякам Лапина, смотреть материал для оболочки дирижабля.
– Ты чего злишься?
– А, счастливчик, – Чернышов ожег меня взглядом через плечо. – Строить мне, а полетишь ты…
– Ты чего, заболел? – Я дернул лейтенанта за рукав, разворачивая его к себе лицом. – Ну-ка, давай выкладывай, в чем дело!
Но Чернышов не успел ничего сказать – над плоскогорьем раскатисто прогремел мощный взрыв. У нас под ногами дрогнула земля, прошелестела взрывная волна, а за заводскими трубами в небе поднялось огромное пылевое облако.
– Лаборатория! – хором вскрикнули мы и сорвались с места.
Побросав работу, отовсюду сбегались люди. Сверху сыпался песок и мелкие камни. Мы обогнули заводскую ограду и увидели огромную воронку на том месте, где стояла лаборатория. Визжал раненый прыгун. Чуть поодаль, прямо на земле, сидели Игорь Макаров и Чжао. Китаец тряс головой, непривычно бледный и серьезный. Игорь растеряно улыбался.
– П-представляешь, мы м-минуту назад у них б-были… – сказал он, увидев меня, – я т-только с к-копей приехал, Ч-чжао встрет-тил. З-зашли, п-поговорили. В-вадим новую смесь п-придумал, они с М-мигелем р-радовались… И в-вот…
Тем же вечером состоялись похороны. Точнее, хоронить практически было нечего – мы нашли лишь несколько, как пишут в криминальных хрониках, «фрагментов тел». На могиле поставили памятник – медный обелиск с вплавленными в металл кусками камня с того места, где стояла лаборатория. Гроб с останками старшего лейтенанта ВКС Вадима Кондратьева и геофизика Мигеля Тежу опустили в яму, и тысячи звенчей взметнулись над толпой, своим звоном салютуя нашим погибшим товарищам.
Возвращаясь с похорон, Шерхель сказал мне:
– Это как удар под дых. Вроде только все стало нормально – и вот…
Судя по нашему календарю, скоро Новый год. По этому случаю у здания Сокола на площади поставили большую каменную сосну, и ребятишки из поселка под руководством учителей и воспитателей весь день наряжали ее.
Заканчивается монтаж гелиографов, сделанных по нашим с Зигфридом чертежам. Один уже установлен на крыше литейного цеха, второй – на половине дороги к копям, третий как раз сегодня укрепляют на вышке, пристроенной к дому Совета колонии. Толя Кислицын набрал группу светосигнальщиков и обучает их азбуке Морзе. Акка приказала в обязательном порядке освоить азбуку всем членам Сокола, так что вечерами мы теперь «ходим в школу».
На площадке, расположенной позади заводских цехов, арбайтеры выстроили стапель и уже приступили к сборке гондолы. Чжао, оправившийся после взрыва, колдует над жаровней, довольно-таки сложным механизмом, включающим в себя небольшую паровую машину и воздухонагреватель. Чернышов, как ответственный за создание дирижабля, днюет и ночует на стапеле. Похоже, что к середине января наш «Кондор» – почему-то Акка настояла на этом названии, хотя я предлагал «Странник», а Макаров – «Стремительный» – сможет подняться в воздух.
Игорь сильно переменился после смерти Кондратьева и Мигеля Тежу. Геофизик стал замкнутым, угрюмым. Если раньше он, занятый на копях, не особо горел желанием лететь со мной, то теперь сам начал интересоваться ходом постройки дирижабля, и похоже, ему хочется поскорее покинуть наше плоскогорье.
Мы находимся на Медее достаточно долго, чтобы понять, что в этих широтах разброс температур в течение года весьма невелик. За три с небольшим месяца холодало лишь однажды, во время нападения хрустальных червей, да и то назвать это понижение температуры серьезным похолоданием как-то язык не поворачивается – даже ночью пар изо рта не шел, а стало быть, температура не опускалась ниже пятнадцати градусов по Цельсию. Все остальное время стоит курортная теплынь, скорее всего где-то около двадцати пяти – двадцати семи градусов.
Утром возвращался со стапеля и встретил Желтовского. Профессор весь в планах и идеях. Утверждает, что после того, как мы освоим производство стекла, он сумеет соорудить термометр. Я возразил ему, намекая, что практической пользы от такого термометра немного, ибо он неоткалиброван и будет показывать весьма неточно. Но Желтовский меня уел, сообщив, что рассчитает шкалу и нулевую отметку во время вояжа в горы, к которому он усиленно готовится.
– Все очень просто! – ероша волосы, с воодушевлением говорил Петр Янович. – Когда экспедиция достигнет высокогорья, где лежат снега, я произведу замеры. Как только вода в контрольном сосуде замерзнет – я отмечу «ноль». Далее измерю собственную температуру и отмечу тридцать семь градусов. После этого останется лишь разграфить шкалу – и термометр готов!
На берегу Безымянки я неожиданно наткнулся на Никиту Чернышова. Лейтенант лежал на камнях, заложив руки за голову, и смотрел в небо, следя за кругами, которые описывала одинокая черная чайка.
– Здорово! Загораешь? – Я уселся рядом. – Сегодня вечером Чжао с Шерхелем обещали продемонстрировать в действии паровую машину для дирижабля.
Чернышов вздохнул и ничего не ответил. Помолчав какое-то время, он наконец произнес:
– Везет тебе, Клим.
– То есть? – не понял я.
– Понимаешь, сержант… устал я. – Никита сел и посмотрел на меня. – Я же – летун. Орбитальщик. Про Церерскую бойню слышал? Вот после нее меня и списали. А до этого я четыре года… И на «Грозном», и на «Сталинграде», и на «Смоленске». Ходил сперва на «Радонежах», это тяжелый истребитель, спарка, штурманом, потом пересел на третий «Святогор», их еще «шестоперами» называют, за шесть килей… Как я летал, сержант! Когда звучит команда и твоя машина срывается со стартовых направляющих, сердце замирает. Потом – раз! – и пошел! Вниз, вниз, а вокруг плазма, облака белые, звезды сверху, и такой простор. Ты не поймешь… Не обижайся, но это надо испытать самому. И если ты хоть однажды сам вел машину на боевое, сам бросал ее в плотные слои, сам вел огонь – этого ты уже никогда не забудешь. Наверное, так же наркотики действуют. Один раз поймал кайф – и всегда хочешь еще, еще…
Там, на Церере, мой «шестопер» получил два «нагля» в оперение. Повреждения ерундовые, мне бы на базу, на «Смоленск» ковылять потихонечку, благо ребята раскромсали вышедшее нам на перехват авиакрыло «Гризли» в клочья. Осталось бомберы посшибать – и плацдарм спасен, можно начинать переброску войск. Ну, я, дурак, тоже полез… Увлекся, забыл, что маневренности с покоцанными килями никакой. И влетел под импульс кормовой батареи «трехголового» – были у Коалиции такие тяжелые орбитальные бомбардировщики с тремя фюзеляжами… Как катапульта сработала – не помню. Меня по маяку нашли, спустя шесть часов. Госпиталь, аттестационно-медицинская комиссия… В общем, к «полетам, связанным с гравитационной нагрузкой, не годен…». Гады. Я дождался в коридоре самое главное светило, говорю ему: «Доктор, это что же, навсегда? А как же регенерационная медицина?» А он мне: «Молодой человек, я бы вам не советовал. Но поскольку возможности человеческого организма безграничны и до конца так и не познаны, надежды я вас лишать не буду. Давайте снова встретимся через пару лет, посмотрим, как у вас будут обстоять дела».