Они прорвались. Южный редут еще держится, а у нас дела совсем плохи. Одна из ракет повредила меднодорожное полотно, и бронепоезд оказался заперт на очень коротком – метров семьдесят – отрезке дороги. Командир пытался маневрировать, уклоняясь от прямых попаданий, но вскоре удачно пущенная ракета разбила котел, и состав встал. Паровые пушки бронепоезда били по наступающим свободникам едва ли не прямой наводкой, накоротке сметая латную пехоту чередой выстрелов, но потом у канониров закончились снаряды, и бронепоезд пришлось подорвать и бросить.
Баллисты какое-то время сдерживали натиск солдат противника, но когда стало ясно, что те все равно прорвутся, Лапин приказал оттащить орудия к Южному редуту. Туда же отошли и оставшиеся в траншеях оборонцы с арбалетами – без флангового прикрытия они становились слишком легкой добычей.
Теперь, когда враг стоит у подножия Северной башни, пришло и наше время. Мы кипятим воду в котлах, раскладываем дротики и камни у бойниц. Нижние ярусы уже начали пристрелку, спуская по наклонным желобам вниз разрывные ядра. Обе наши паровые пушки, находящиеся на вынесенных вперед боевых площадках, пыхтят и плюются паром – они тоже готовы начать стрелять.
Накануне ночью, как мне сказали, по решению Сокола на юго-запад вдоль гор выступил свежесформированный батальон «Наср», почти семьсот человек. Командир – Сулеймен Нахаби, высокий чернобородый сириец. Батальон должен скрытно продвинуться к Экваториальному хребту, затем повернуть к западу, выйти на оперативный простор в тылу у свободников и ударить по их коммуникациям. Вроде бы разумно и логично, но по факту число защитников Перевала уменьшилось.
Впрочем, у нас еще есть резервы – в боях практически не участвует трехтысячный корпус безопасников, да и среди оставшегося населения колонии мы сможем при желании набрать несколько тысяч человек, правда, в основном стариков и подростков.
Барабаны свободников рокочут без передышки. Упряжки прыгунов подтягивают к нашей башне возы, на которых громоздятся какие-то укрытые вязанками хвороста сооружения. Внизу, на безопасном расстоянии, противник возводит высокие навесы и укрытые выпуклыми медными щитами конструкции. Мы сидим и гадаем, когда будет штурм – сегодня вечером, ночью, завтра утром?
Пока суд да дело, я передал в Южную башню короткую записку для Медеи: «Как ты? Скучаю. Береги себя. Клим». Записку отнес порученец Панкратова, шустрый паренек по имени Явор. Ребята мои сильно волнуются, но стараются «держать фасон». Я разбил их на три отделения и распределил участки обороны. Собственно, опасаться нам нечего – наш ярус достаточно высок, чтобы враг смог забраться сюда по лестницам, скорее всего, свободники будут пытаться пробиться на нижние этажи башни. Правда, я совершенно не представляю, как они это сделают – стены там втрое толще, чем у нас, а бойницы настолько узки, что человек через них не протиснется.
Изредка с какого-нибудь из ярусов башни стреляют станковые арбалеты. Их длинные болты долетают до позиций свободников, ударяясь о медные щиты, которыми укрыт весь передний край. За этими щитами идет активная работа, но что задумал неприятель, мы не видим.
Наши паровые пушки пока молчат – артиллеристы берегут заряды. Общее напряжение становится почти физически осязаемым. Кажется, что сгустившийся воздух вибрирует, как натянутая тетива, как струна, как взведенная пружина арбалета.
Уже после заката Явор разыскал меня в столовой, сунул в руки влажный клочок бумаги и веточку местного растения, прозванного колонистами «розовой незабудкой».
Медея писала: «У нас все нормально. Но я чувствую, что ветер меняется. Береги и ты себя. И главное: не верь тому, что кажется не подлежащим сомнению. Будущее наше черно. Я знаю. Мы встретимся, но не сейчас. Медея».
Они начали штурм рано утром. Почему-то все плохое всегда начинается на рассвете. Впрочем, наверное, тут виноваты чувства и ощущения разбуженного раньше времени человека.
Медея не ошиблась, хотя, возможно, она имела в виду другое, – ветер и вправду поменял направление и усилился. Над неприятельским станом реяли черно-белые знамена. Барабаны, смолкшие на ночь, загрохотали с новой силой, пугающе и грозно. Завыли трубы, отряды свободников, выстроившиеся позади укрытых медными щитами навесов, подняли вверх звенчи, и тоскливый многоголосый звон поплыл над равниной.
– Пугают, – сказал Цендорж, приникнув к бойнице. – Значит, сами боятся. Это хорошо.
Неожиданно внизу раздался оглушительный скрежет. Я высунулся и увидел, что навесы стронулись с места и подползают к башне, точно гигантская металлическая черепаха с медным панцирем.
Захлопали арбалеты, вниз полетели камни и бомбы, но они не причинили ощутимого вреда защите свободников – их медная черепаха продолжала ползти, а позади нее, на недоступном нашим стрелам и ядрам отдалении, обслуга суетилась вокруг ракетных станков, готовясь начать обстрел.
Я втиснул плечо в вырез приклада станкового арбалета, прицелился и спустил пружину. Тяжелый болт с игольчатым наконечником со свистом ушел вниз, ударил в выпуклый щит придвинувшегося вплотную к скальному фундаменту башни навеса и застрял в нем.
– Отставить! Не стрелять! Так мы только растратим боеприпасы. Попробуем по-другому…
Пока мои бойцы по трое поднимали тяжеленные каменные блоки и вкладывали их в бойницы, чтобы сбрасывать на врага, на пятом ярусе кто-то метнул вниз литой бронзовый штырь, тяжелый и толстый. Штырь имел треугольный заостренный наконечник, пробивший таки один из щитов. В башне раздались радостные крики.
– Командир, дай, я попробую туда, в дыру, бомбу закатать? – один из бойцов, кажется, Симон, дергал меня за рукав.
– Давай, – кивнул я. Он оскалился, выхватил из ларя сияющий тяжелый шар бомбы, осторожно установил ее на краю пускового желоба, потянулся за факелом, чтоб поджечь фитиль…
Вдруг внизу раздалось слитное лязганье и громкие крики команд. Я сунулся к бойнице – и замер, пораженный. Свободники разом сняли выпуклые щиты, и я увидел нацеленные прямо, казалось, в меня странные орудия, наподобие средневековых скорпионов, заряженные огромными стрелами с толстыми набалдашниками.
Еще секунда – и орудия одновременно выстрелили. Я отшатнулся от бойницы, и очень вовремя. Одна из чудовищных стрел, волоча за собой цепную лестницу, влетела внутрь, набалдашник раскрылся, точно исполинский зонтик, и превратился в якорь-кошку. Заостренные лапы зацепились за края бойницы.
– Скидываем, скорее! – крикнул я, ухватившись за одну из кривых лап, – и тут же отдернул руки. Вся поверхность лапы оказалась покрыта мелкими острыми зубьями, которые без труда прорезали толстую кожу доспешных рукавиц.
Внизу отчетливо защелкали «трещетки» лебедок, натягивающих цепные лестницы. С противным скрежетом острия кошек впились в медные блоки стен, лестницы задрожали, словно ванты на древних парусных кораблях. Все произошло настолько быстро, что никто ничего не успел сделать. Цендорж сунулся было с копьем, попытался, подсунув его под одну из лап, сбросить кошку, но куда там – она мертвой хваткой вцепилась в бойницу.