Мне снится чудесный сон про Санди О’Хару. Он с благоговением составляет список моих достижений в саду. Только это уже не мой сад, а Пауэрскорт-гарденз в Уиклоу. Я небрежно пожимаю плечами на его восторги, говорю ему, что я подснежник, а подснежникам это раз плюнуть, обычное дело, мы крепкие, мы крушим преграды, как сжатая в кулак рука, добывая себе победу. Постепенно мы переходим к более пикантным темам, но тут в мой сон врывается «Город-рай», орет на всю мощь из громкоговорителя, установленного на крыше вагончика, где живет смотритель парка – таким образом он оповещает посетителей, что парк закрывается. И Санди понимает, что я не та, за кого себя выдаю, и сады, которые я ему показывала, вовсе не мои, а я врунья и обманщица. Тут смотритель высовывается из окна – это ты. Смотришь на меня и улыбаешься, все шире, шире, потом начинаешь хохотать, очень громко, нестерпимо. Я резко просыпаюсь – играет «Город-рай». Закрываю глаза в надежде снова вернуться в свой сон, к Санди, к тому, что между нами было еще до того, как заорал громкоговоритель. Но, заснув, я попадаю в другой сон, где Кевин сидит на траве и плетет венок из маргариток. Все вокруг одеты в черное, он разговаривает и ведет себя так, словно ему опять десять лет, хотя выглядит, как когда мы встречались в «Старбаксе», и, когда он надевает мне на руку венок, оказывается, что он из роз, и шипы царапают мне запястье.
Просыпаюсь и слышу голоса с улицы. Вылезаю, путаясь в простынях, из кровати и подхожу к окну. Ты сидишь у себя в саду вместе с доктором Джеймсоном. Стол совсем покосился и сильно потрескался. Его надо чинить – почему-то это первое, что приходит мне в голову в десять минут четвертого утра. Доктор сидит лицом к моему дому, а ты во главе стола, как обычно. На столе батарея пивных банок, ты пьешь, высоко запрокинув голову и вытряхивая в себя все до последней капли. Покончив с банкой, запускаешь ее в дерево. Промахиваешься. Немедленно хватаешь другую и швыряешь в бедное дерево. Цель поражена, а банка трескается и оттуда бьет пена.
Доктор Джеймсон умолкает, смотрит, куда она приземлилась, и продолжает разговор. Я в растерянности. Может, он потерял свой ключ от твоего дома и вы двое стесняетесь меня будить, чтобы попросить мой дубликат? Нет, это крайне маловероятно. Ты рыгаешь так громко, что звук эхом отдается от стены. Мне не слышно, что говорит доктор Джеймсон, а жаль. Возвращаюсь в кровать и засыпаю под его негромкое умиротворяющее бормотание.
На сей раз мне снится дедушка Адальберт. Я знаю, что я взрослая, но в то же время чувствую себя маленькой девочкой. Мы у него на заднем дворе, он показывает мне, как сажать семена. Под его заботливым взглядом я сажаю подсолнухи, присыпаю лунки землей и поливаю их из лейки. Он говорит со мной как с ребенком. Показывает, что подрезал зимний жасмин, объясняет, что это надо делать, когда тот совсем засох. Потому что тогда на этом месте вырастут новые побеги, множество молодых, сильных веточек. «Будет много-премного цветов, вот так-то, Джесмин», – говорит он, деловито удобряя почву. «Это не знак, дедушка, – говорю я детским голосом, потому что мне не хочется, чтобы он знал, что я уже выросла, ведь тогда он поймет, что уже давным-давно умер. И ему станет грустно. – И он не покажет мне, в какую сторону надо идти». Но дедушка ничего не отвечает и молча продолжает трудиться. Потом распрямляется и спрашивает: «Так ли это?» Будто я болтаю ерунду, будто это детский бессмысленный лепет. «Так, дедушка. Сухие ветки срезаны, но жасмин готов распуститься вновь. На этом месте будут новые цветы. Это не знак. Это символ». Он оборачивается ко мне, и, хотя я знаю, что это сон, я вижу, что дедушка настоящий, это именно он. Дедушка прищуривается, и все его морщинистое лицо озаряет сердечная улыбка. «Узнаю свою Джесмин», – говорит он.
Просыпаюсь и чувствую, как по щеке бежит слезинка.
Сегодня суббота, и, едва я открываю глаза – спальня залита теплым солнечным светом, – мне хочется выпрыгнуть из кровати и немедленно бежать в сад, как ребенку, который жаждет поскорее выйти гулять на улицу, где его ждут друзья. В моем случае друзья – это тяжелые булыжники и квадратики садовой плитки.
Пока я изучаю свои камни, подъезжает Эми. Дети неохотно выходят из машины и медленно идут к дому. Открывается входная дверь, но прежде, чем ты успеваешь дойти до дороги, чтобы поздороваться с ней, машина трогается с места. Ты смотришь ей вслед. Плохо дело. Младшие обнимают тебя, а Финн молча проходит мимо, нарочито шаркая и еле передвигая худыми ногами в приспущенных портках.
Тишина. Это приятно, но длится недолго. Мистер Мэлони выходит в свой сад и принимается мести дорожки.
– Их нельзя мыть из шланга, – говорит он, заметив, что я за ним наблюдаю. Наклоняется и что-то скребет щеткой. – Они от этого портятся. Мне нужно все прибрать к приезду Эльзы. Она завтра возвращается домой.
– Как замечательно, Джимми.
– Все не то, – бормочет он, распрямляется и идет ко мне. Мы встречаемся на границе, там, где кончаются его кусты и трава и стоит моя машина.
– Без нее?
– И с ней, и без нее. Она уже не та. Инсульт, знаете, это… – Он кивает, как будто слушает сам себя и соглашается с тем, как мысленно закончил фразу. – Она уже не та. Но Марджори все равно будет очень рада. Я там в доме тоже прибрался, только не знаю, заметит ли она.
С тех пор как доктор Джеймсон вернулся с отдыха, Марджори уже не на моем попечении, но, сколько я успела заметить, мистер Мэлони не очень хорошо справлялся без жены. В кухонной раковине громоздилась гора грязной посуды, из холодильника попахивало. Мне не хотелось вторгаться в чужой быт, но посуду я все же помыла и выбросила из холодильника протухшие овощи. Он так привык, что о нем заботятся, что не обратил на это внимания, ну или, во всяком случае, ничего не стал говорить. Честно говоря, я сомневаюсь, что доктор Джеймсон, несмотря на свою вовлеченность в жизнь соседей, станет мыть грязные тарелки. Так далеко, надо полагать, его обязательность не простирается. Хотя… если вспомнить, что он сидел с тобой в саду до половины четвертого утра… И о чем вы только беседовали – ты, пьяный в стельку, и он, в пуховике и с летним загаром, – ума не приложу.
Я почтительно молчу, понимая, что мистер Мэлони и не ждет ответа. Потом спрашиваю:
– Джимми, а когда лучше сажать деревья?
Он мгновенно оживляется.
– Когда сажать, говорите?
Я киваю и тут же начинаю жалеть, что спросила. Теперь придется выслушать подробную лекцию.
– Вчера, – говорит он и хмыкает, но глаза по-прежнему грустные. – Надо было это делать вчера, как и все остальное. Но если не вышло, то сейчас. – И возвращается к своим дорожкам.
У тебя в доме открывается входная дверь, и выходит Финн. Он весь в черном, капюшон закрывает бóльшую часть лица, однако смешные детские веснушки оживляют общее мрачное впечатление. Идет прямиком ко мне.
– Папа сказал, чтоб я вам помог.
– О-о. – Не могу сообразить, что сказать. – Я, мм, мне не нужно помогать. Я сама справляюсь. Но все равно спасибо.