– Нет. Сами как-нибудь справимся. И мозги ему вправим.
– Я не одобряю…
– Да ладно, док. Зачем тогда вообще все эти идеи местного самоуправления? Надзора? Зачем, если мы не можем…
– Надзора. А не бить по башке и связывать, а потом допрашивать с пристрастием.
– Чем это вы его огрели? Боже, неужели сковородкой? Я же вам говорил, клюшкой для гольфа.
– Но он очень быстро подошел, я не успел подготовиться.
– Так, держите его. Он хочет бежать.
Ко мне неожиданно возвращается свет. Я на полу возле холодильника. В двух шагах от письма. Надо только протянуть руку, руку… протянуть, да, да… и я его достану.
– Джесмин! – изумляешься ты.
– Ох ты боже мой, боже правый, – причитает доктор Джеймсон.
Что же это такой свет яркий, ничего вообще не вижу. Боже, голова моя сейчас расколется.
– Вы ударили Джесмин?
– Господи, я же не знал, что это она, понимаете? Боже правый!
– Ну, все хорошо, хорошо, – говоришь ты, вы оба решительно меня поднимаете и несете подальше от холодильника, и я издаю горестный стон вовсе не потому, что намереваюсь умереть. Письмо – я вижу его, оно все дальше и дальше от меня. Далеко. Я на диване в гостиной. А мы были так близки.
– Что она говорит? – спрашивает доктор Джеймсон, склонив ко мне большое старческое ухо.
– Что-то насчет холодильника, – отвечаешь ты, укладывая мою голову на подушку с самым озабоченным видом.
– Какая здравая мысль, Джесмин. Сейчас принесу лед, – кивает доктор и торопливо исчезает.
– Придется, наверное, накладывать швы.
Швы?
Ты наклоняешься, чтобы получше изучить мое состояние, и я вижу светлые волоски у тебя в носу. Один седой. Не мешало бы выдернуть.
– Док, а вы какой сковородкой били?
– Антипригарной, «Тефаль», – отвечает он. – У меня дома такой же набор. – Он подходит поближе, наклоняется надо мной, и я слышу запах фруктовых леденцов.
– Джесмин, какого черта ты здесь делала? – вдруг решительно спрашиваешь ты.
Я вяло откашливаюсь.
– Ну, я взяла ключи, подумала, что к тебе кто-то влез. Наверное, ошиблась, и это был доктор Джей, – бессвязно бормочу я. – Ой, как башка болит.
– Простите, милая. Это был не я, напротив, я сразу связался с Мэттом, как только увидел свет фонаря.
– Джесмин, – требовательно говоришь ты, – колись давай.
Вздыхаю.
– Я дала тебе не то письмо. От Эми. То, что я дала, я сама написала. Другому человеку. Я их перепутала.
Открываю глаза, чтобы посмотреть, как ты это воспримешь.
Ты мрачно на меня смотришь и почесываешь плечо. На майке надпись «92 Olimpics». Похоже, ты мне не слишком-то веришь. Но все же это может сработать. Ты вдруг встаешь и идешь на кухню.
– Не читай его! – кричу я так громко, что у самой голова болит.
– Ну-ну, не волнуйтесь, – успокаивает доктор Джеймсон. – Я уже пришел.
Ты приносишь письмо. Мне не нравится твое выражение лица. Оно гнусное и издевательское. Ты размеренно ходишь взад-вперед у дивана, где я лежу, и вертишь конверт в руках, медленно и раздумчиво. Что за идиотские игры?
– Итак, Джесмин. Ты проникла ко мне в дом…
– У меня был ключ.
– …чтобы забрать письмо, которое, как ты говоришь, адресовано кому-то другому. Почему ты просто мне об этом не сказала?
– Потому что боялась, что ты можешь его открыть. Оно очень личное, а я тебе не доверяю.
Ты поднимаешь палец.
– Убедительно! Правдоподобно! Я могу его открыть.
Доктор Джеймсон говорит, что надо держать на лбу пакет с замороженным горошком. Он приглядывает за мной, чтобы я не глупила. И ты тоже.
– Я что, в суде?
– Да. – Ты щуришься и уходишь в дальний угол.
Как мелодраматично.
– Доктор, вы уверены, что у меня голова не отвалилась?
– А что, шея болит?
Я поворачиваю голову.
– Болит.
Он подходит и прощупывает мне шею.
– Вот здесь больно?
– Да.
– А здесь?
– Тоже.
Ты перестаешь шагать из угла в угол и смотришь на меня.
– Кому ты написала то письмо?
Замираю в панике. Все, я пропала. Ты проверишь, я знаю.
– Мэтту.
Ты смеешься.
– Мэтту!
– Да.
– Какое совпадение.
– Из-за этого и путаница вышла.
Ты протягиваешь мне письмо, и я тяну руку, чтобы скорей его схватить, но, когда остается всего пара миллиметров, ты отдергиваешь руку и вскрываешь конверт.
– Нет! – Я хватаю подушку и прячу в нее лицо.
– Читайте вслух, – говорит доктор, и я швыряю в него подушку, а себе беру другую.
– «Дорогой Мэтт», – насмешливо, специальным читательским голосом начинаешь ты, но, пробежав глазами дальше, убираешь сарказм. Смотришь на меня, затем продолжаешь читать уже нормальным тоном:
У каждого бывают в жизни моменты, которые оказывают на нас сильное влияние, и что-то в нас меняется. У меня это был тот год, когда я родилась, год, когда я узнала, что умру, год, когда умерла мама, и вот теперь еще один – год, когда я встретила тебя.
Закрываю лицо. Да, я вспомнила, что написала тебе в этом письме.
Я слышала твой голос каждый день, слышала, как ты в неподобающих выражениях высказывал свои безвкусные идеи, и я составила о тебе представление. Ты мне не нравился. Но ты доказал – можно думать, что знаешь кого-то, а на самом деле это вовсе не так.
И я поняла, что ты гораздо, гораздо лучше того, кем притворяешься, и даже лучше, чем сам о себе думаешь. И все-таки ты бываешь ужасен. Иногда мне кажется, что тебе нравится бесить людей, и в каком-то смысле я тебя понимаю.
Ты откашливаешься, и я смотрю на тебя в щелочку между пальцами, удивляясь, уж не плачешь ли ты.
Но, когда ты думаешь, что тебя никто не видит или просто не обращает внимания, ты становишься гораздо лучше. Жалко, что ты сам в это не веришь и не показываешь, какой ты на самом деле, тем, кто тебя любит.
Голос у тебя слегка дрожит, ты искренне тронут, и я рада, но все же ужасно смущена.
В год, когда я встретила тебя, я встретила себя. И тебе бы не помешало сделать то же самое, поверь – ты познакомишься с хорошим человеком.