— Прочти вот это, — сказал я, возвращая ей книгу.
— Которое?
— «Как тесен прежде был мой мир».
Мариетта начала читать вслух:
В темнице собственной души томилась я,
Где не было ни выхода, ни входа,
Пока ты не пришел. Лишь тут я поняла,
Какой прекрасной может быть свобода.
— О, неплохо, — изумленно подняв брови, сказала Мариетта. — Мне нравится. А ты уверен, что она была монахиней?
— Читай дальше...
Прекрасной и пугающей. Ведь раньше
Я видела вокруг одни лишь стены,
А слышала лишь свой унылый шепот.
Но вдруг преграды рухнули. И в страхе
Я, глупая, сбежала от тебя
И заметалась в поисках укрытья.
В бутон я превратилась — он расцвел.
Я стала облаком — оно дождем пролилось.
Я умерла... И снова возродилась
В объятиях твоих...
— О боже.
— Ну что, понравилось?
— И кому же оно посвящено?
— Думаю, Иисусу Христу. Но говорить об этом Элис совсем не обязательно.
Она ушла довольная. Несмотря на то, что я не хотел с ней разговаривать, визит Мариетты освежил меня, подобно глотку свежей воды. Ее идея жениться на Элис Пенстром казалась мне абсурдной, но кто я такой, чтобы судить об этом... Прошло так много лет с тех пор, как я сам был во власти чувств, которые владели Мариеттой, так что я ей даже немного завидовал.
Пожалуй, нет ничего более индивидуального, более личного, чем образы, в которые мы облекаем собственную опустошенность, равно как исключительны и те средства, к которым мы прибегаем, чтобы ее заполнить. Очевидно, подобным средством самовыражения, а по сути бегством от бессмысленности собственного существования, оказалась для меня работа над этой книгой. Вовлекая себя в описание горестей и страданий людей, я испытываю откровенное удовлетворение. Слава богу, говорю я себе, что выпавшие на долю моих героев несчастья произошли не со мной, и потираю руки, приступая к рассказу об очередной постигшей их катастрофе.
Но прежде чем перейти к следующей полной драматизм сцене, позвольте мне добавить еще один штрих к предыдущему действию, а именно к визиту Мариетты. Когда около полудня на следующий день она появилась в моем кабинете, было очевидно, что она провела бессонную ночь. Об этом свидетельствовали темные круги у нее под глазами и севший голос, но тем не менее она сияла от счастья, и ей не терпелось рассказать мне, какое впечатление произвело стихотворение на ее возлюбленную.
— Она согласилась, не раздумывая, — радостно сказала Мариетта, имея в виду предложение руки и сердца. — Сказала, что никогда никого не любила так, как меня. И что хотела бы дожить со мной до конца наших дней.
— А тебе не пришло в голову поведать ей, что между ее и твоей кончиной может пройти чертовски много лет?
— Это сейчас не главное.
— Но ведь рано или поздно ей придется об этом узнать.
— В свое время я ей все расскажу. Когда она будет готова. Мы поженимся, я приведу ее в наш дом и все покажу. Знаешь, что еще я собираюсь сделать?
— Что?
— Хочу отыскать способ удержать ее возле себя, — последние слова Мариетта произнесла тихо, почти шепотом. — Не желаю отдавать ее на растерзание неумолимым годам. Не могу позволить этому случиться.
— С годами все стареют и умирают. Любопытно, как ты намерена противостоять этому естественному процессу?
— Есть один способ. Отец рассказывал.
— Во время одной из ваших бесед в гардеробной?
— Нет, гораздо позже. Как раз накануне возвращения домой Галили.
Я видел, что она говорит правду, и был заинтригован.
— И что он тебе сказал?
— Сказал, что хотел удержать возле себя твою мать, но Цезария ему запретила.
— Правда? И как он собирался это сделать?
— Этого он как раз и не сказал. Но я выясню, — беззаботно махнула рукой Мариетта и, перейдя на шепот, добавила: — Выясню во что бы то ни стало. Пусть мне даже придется вломиться в его гробницу и вытряхнуть это из его мощей. Все равно женюсь на Элис, и мы будем жить с ней вместе до конца наших дней.
Что мне было с этим делать? Если честно, я старался не думать о том, что она рассказала. Это выбивало меня из колеи. К тому же мне есть еще о чем поведать — о Гаррисоне в тюрьме, о Марджи в морге, о готовившей заговор Лоретте. В общем, есть чем занять мысли, и я не стал задумываться над словами Мариетты.
Добавлю только, что в истории Мариетты была доля правды. Мой отец и правда был способен на экстраординарные поступки. Он был божеством и проявлял свою божественную силу на свой лад. У него были способности и желания, которые не обнаружились ни в одном из нас. Поэтому, если в какой-то период его отношений с моей матерью, которую, я уверен, он очень любил, отец захотел даровать ей долгую жизнь, ничего неправдоподобного я в этом не вижу.
Но сколько бы сестра ни хвасталась, что ради Элис сумеет добыть отцовский секрет, даже если для этого понадобится откопать его кости, боюсь, тут она обречена на провал. Отец стал не доступен никому, в том числе собственной дочери, поэтому все ее заявления о том, что она якобы дерзнет проникнуть в место нынешнего пребывания его души, я нахожу излишне самоуверенными.
Если вы думаете, что подобными утверждениями я испытываю судьбу, то не смею вас в этом разуверять. Замечу только, что не имею ни малейшего намерения рассказывать вам, в какие высоты вознесся дух Никодима, более того, питаю надежду, на какую только способно мое воображение, что у меня не возникнет необходимости делать это. И не потому, что на этом пути меня может постичь неудача (хотя, признаюсь, в этом я почти уверен), а потому, что, если бы все неизвестное стремилось стать известным, законы этого мира давно лежали бы у наших ног.
Если бы это случилось, вряд ли у меня возникло бы желание сидеть за этим столом и писать книгу.
Если бы это случилось, вряд ли мне вообще захотелось бы жить дальше.
Разговор Рэйчел с Дэнни состоялся накануне похорон Марджи. Согласно воле покойной, которую она сообщила своим адвокатам несколько лет назад, ее надлежало похоронить на небольшом церковном кладбище Вилмингтона в Пенсильвании рядом с отцом, матерью и братом, который разбился на мотоцикле во время автодорожной аварии в возрасте двадцати двух лет. Хотя постичь причину подобного волеизъявления не дано было никому, оно явственно свидетельствовало о последнем акте отречения: какой бы выбор ни приходилось Марджи делать при жизни, после смерти она желала обрести покой среди родных, чем навсегда ставила крест на своей связи с семейством Гири.