В дальнем углу комнаты раздался шум, напоминающий жужжание пчел, у меня вдруг потемнело в глазах, и я увидел, как мрачный воздух сгустился и передо мной возникла фигура, напоминающая человеческую. Это было не вполне сформировавшееся создание, худощавое, обладающее признаками обоих полов, с большими темными глазами.
— Извинись, — велела Цезария. Решив, что ее слова обращены ко мне, я начал было приносить свои извинения, но она меня прервала: — Не ты, Мэддокс Зелим.
Кивнув головой, слуга произнес:
— Прошу прощения. Это моя оплошность. Прежде чем нанести удар, мне следовало поговорить с вами.
— А теперь прошу вас обоих покинуть мои покои, — сказала Цезария. — Зелим, проводи мистера Мэддокса в кабинет мистера Джефферсона и приведи в приличный вид. Он выглядит как школьник после уличной драки.
— Идемте со мной, — пригласил Зелим, который к тому времени уже обрел столь ощутимую материальность, что его нагота при всей незавершенности форм его гениталий начала меня смущать.
Я уже был у двери, когда Цезария вновь произнесла мое имя, заставив меня оглянуться. Ничего не изменилось. Она лежала в той же неподвижной позе, что и прежде, но от ее тела исходило нечто такое — не знаю, как описать это, не прибегая к сентиментальным сравнениям, — что я назвал бы волнами любви (все-таки мне пришлось прибегнуть к пустым словам), которые, хотя и были невидимы, тронули меня так глубоко, как не смогла бы ни одна видимая сила. Из моих глаз хлынули слезы радости.
— Спасибо, мама, — промолвил я.
— Ты славный ребенок, — сказала она. — А теперь иди, о тебе позаботятся. Кстати, где Забрина?
— Она в коридоре.
— Передай ей, чтоб она впредь не распускала глупые сплетни, — сказала она. — Если бы я в самом деле умерла, вся страна утонула бы в слезах и стенаниях.
Ее ответ заставил меня улыбнуться.
— Не сомневаюсь в этом, — ответил я.
— И скажи ей, пусть наберется терпения. Я скоро вернусь.
Кабинет мистера Джефферсона оказался одной из тех небольших комнат, мимо которых я проходил, направляясь в ее спальню. Несмотря на новоявленную вежливость моего спутника, я не мог избавиться от неловкости в его присутствии. Голос его, впрочем, как и облик, почти невозможно передать словами, хотя я бы сказал, что в нем сохранились остатки его человеческой природы (я говорю: сохранились, однако не исключено, что мне просто довелось лицезреть последнюю и удачно завершившуюся фазу освобождения человека от своей прежней материальной сущности). Но кем бы ни был он в прошлом, ни его голос, который едва ли можно назвать человеческим, ни внешний вид не внушали мне большого оптимизма и желания находиться в его обществе. Чтобы оградить себя от его любезности, я пытался воспротивиться его заботе, сказав, что могу вполне обойтись без посторонней помощи, но он упорно твердил, что повелительница велела ему привести меня в должный вид после нанесенного им повреждения и он намерен исполнить свой долг независимо от того, считаю я себя пострадавшей стороной или нет.
— Могу я предложить вам бокал бренди? — спросил он. — Хотя знаю, вы не слишком увлекаетесь бренди...
— Откуда тебе это известно?
— Слышал, — ответил он.
Стало быть, мои подозрения оказались верны, решил я. Весь наш дом является подслушивающей машиной, которая доставляет сведения со всех комнат к свите Цезарии.
— Мы редко пользуемся этой бутылкой. Бренди в ней целебное и утолит любую боль.
— Спасибо, — сказал я. — Пожалуй, немного попробую.
Отвесив мне почтительный поклон, будто, приняв предложение, я оказал ему большую честь, он вышел в соседнюю комнату, и мне наконец представилась возможность вздохнуть и спокойно оглядеться, тем более что в кабинете, который в отличие от прочих комнат оказался обставлен мебелью, было на что посмотреть. Два кресла и журнальный столик, напротив окна письменный стол, тоже с креслом перед ним, обитым кожей, книжный шкаф, просевший под грузом серьезных трудов. На стенах висели разные украшения. На одной была карта неизвестной мне местности, которая была начерчена красками на высушенной шкуре какого-то животного. На другой — исполненный в исключительно академическом стиле и помещенный в строгую рамку портрет Цезарии в полный рост. Облаченная в платье исключительной красоты, с высокой талией и украшенное многочисленными рюшами, она стояла возле фаэтона. Это была незнакомая мне Цезария, по крайней мере, такой я никогда ее не видел. Пожалуй, именно в этом облике она блистала в парижском высшем обществе. Еще там висели небольшие пейзажи неизвестных мастеров, но они не привлекли моего внимания, и я быстро прошествовал мимо них к столику Джефферсона — один странный предмет на нем, напоминавший большого деревянного паука, приковал мой взор.
— Это копировальная машинка, — пояснил мне вернувшийся к этому времени Зелим. — Ее изобрел Джефферсон, — он выдвинул стул. — Будьте любезны, садитесь. — Я сел. — Советую вам непременно попробовать, как она работает.
На столе лежала бумага, а в устройство была вставлена ручка, поэтому, зная его назначение, было нетрудно догадаться, как оно действует. Я достал ручку и, опустив ее на бумагу, приготовился писать, что сразу же привело в действие множество стоек, которые приблизили к лежавшему справа от меня листу бумаги другую ручку, и та вслед за моими движениями довольно точно изобразила мое имя.
— Здорово! — воскликнул я. — А он ею пользовался?
— В Монтичелло у него была еще одна машинка, которую он применял постоянно, — ответил мне Зелим. — А этой пользовался раза два от силы.
— Неужели? — пробормотал я. — Я имею в виду... пальцы Джефферсона касались этой ручки?
— Конечно. Я видел это собственными глазами. Насколько я помню, он тогда писал письмо Джону Адамсу.
Я не мог удержаться от невольного восхищения, что, должно быть, покажется вам несколько странным, ведь меня почти всю жизнь окружали настоящие божества. В конце концов, Джефферсон был всего лишь человеком, но, возможно, именно этот факт и был причиной моего восторга, потому что, будучи смертным, ему удалось достичь видения невероятной широты, о котором большинство простых смертных не смеют и мечтать.
— Еще раз прошу прощения за нанесенное мною телесное оскорбление. Не позволите ли стереть кровь с вашего лица?
— Не стоит, — запротестовал я.
— Это не составит никакого труда.
— Со мной все в порядке, — сказал я. — Но если хочешь компенсировать ущерб...
— Да?
— Поговори со мной.
— О чем?
— О том, как ты провел минувшие столетия...
— Ну...