Но романтическим мечтам Митчелла не суждено было сбыться. Рэйчел не вернулась. Митчелл долго ворочался в огромной постели. Далеко за полночь он наконец забылся сном, но вскоре пронзительная боль внизу живота заставила его проснуться. Едва сдерживаясь, чтобы не закричать, и посылая проклятия Гаррисону, мистеру Ко и его мерзопакостной стряпне, Митчелл, согнувшись пополам, побрел в ванную и стал рыться в аптечке в поисках болеутоляющих. Перед глазами у него расплывались красные пятна, пальцы тряслись, и прошло не менее трех минут, прежде чем он обнаружил необходимую упаковку с таблетками. Едва он успел сунуть две таблетки в рот, как мучительный спазм заставил его броситься к унитазу и извергнуть поток жидких зловонных фекалий. Он остался сидеть, ощущая, что передышка продлится недолго. Боль, терзавшая его живот, не утихала, ему казалось, что в кишки его вонзаются раскаленные иглы.
Митчелл уже не мог сдержать слез, сначала они робко поползли по его щекам, а потом полились ручьями. Он закрыл руками разгоряченное лицо и разрыдался. Казалось, невозможно вообразить положение более печальное, чем то, в которое он попал сейчас — оставленный женой, больной, униженный. Чем он заслужил такое наказание? Ничем. Ему не в чем упрекнуть себя, он всегда поступал именно так, как следовало. Почему же теперь он, точно проклятый, сидит здесь, корчась от боли, в окружении собственных миазмов, а душу его терзают мрачные пророчества Гаррисона? Почему жена его скрылась в неизвестном направлении? Почему ее нет рядом, почему она не успокоит его боль прикосновениями своих прохладных рук, почему он не слышит ее нежного, встревоженного голоса? Почему он остался один? О господи, почему он один?
На другом конце города Гаррисон вышел из спальни, где только что изверг свое семя.
Холодное неподвижное тело приняло этот с восхитительным бесстрастием, мнимая покойница ничем не нарушила иллюзии, ни разу не издала ни стона, даже когда он обращался с ней не слишком по-джентльменски. Во время подобных сеансов у него нередко возникало желание перевернуть мнимый труп и проникнуть в другое отверстие, сегодня он тоже не отказал себе в этом удовольствии. Как и всегда, мистер Плэтт предусмотрел все возможные прихоти клиента — перевернув девушку на живот и раздвинув ее ягодицы, Гаррисон обнаружил, что задний ее проход предусмотрительно увлажнен. Гаррисон вошел в него, не прибегая к средствам защиты, которые многие считают необходимыми при контакте с женщинами подобного рода, и выпустил еще одну порцию спермы.
Затем он поднялся, вытерся простыней, застегнул брюки (которые во время процедуры едва приспустил до бедер) и вышел из комнаты. Прежде чем закрыть за собой дверь, он бросил: «Все. Можешь подниматься». Забавно было видеть, как покойница тут же ожила и зашевелилась. В конце концов, думал Гаррисон, все это только игра. Игра, которая никому не приносит вреда. И ей в том числе. Похоже, она чувствует себя нормально. Потягивается, зевает, ищет глазами свой конверт с гонораром, который Гаррисон, как всегда, оставил на столике возле кровати. Она так и не узнает, кто он, этот неведомый насильник. (Эта мысль была особенно приятна Гаррисону. Женщинам строго приказывали во время сеанса держать глаза плотно закрытыми. К тем, кто пытался подглядывать, Плэтт применял весьма жестокие меры.)
Гаррисон вышел на улицу, сел в машину и тронулся с места. Всякий, кто увидел бы его в этот момент, сказал бы, что перед ним счастливый, довольный жизнью человек.
Но, как я уже говорил вам, в подобном блаженном состоянии Гаррисон пребывал недолго. На следующее утро он неизменно просыпался, терзаемый раскаянием и отвращением к самому себе. Но через день, максимум через два, все проходило, а желание вновь давало о себе знать. Через пару недель оно набирало полную силу, и Гаррисон уже не мог ему противиться. Тогда он набирал номер Плэтта и говорил, что необходимо как можно скорее устроить «нашу игру». И весь ритуал повторялся с точностью до мелочей.
До чего же странно быть Гаррисоном Гири, размышлял он. До чего странно владеть столь многим и в то же время до такой степени страдать от недостатка уважения к самому себе. Ведь именно поэтому он может проявлять свою мужскую силу лишь с женщиной, изображающей безгласный и бесчувственный труп. Да уж, он, несомненно, является более чем своеобразным экземпляром человеческой породы. Это своеобразие пробуждало в нем жгучий стыд, и в то же время какая-то часть его существа гордилась содеянным. Даже в этом городе, который, словно магнит, притягивал всевозможных извращенцев, его фантазии сочли бы чем-то из ряда вон выходящим, и это льстило его самолюбию. Господи, каких бы он дел натворил, если бы его могучее воображение не ограничивалось сексуальными играми. Стоит направить накопившуюся в нем энергию на цели более благородные, нежели совокупление с замороженными шлюхами, — и он перевернул бы мир.
Но зачем, зачем ему переворачивать мир? На этот вопрос Гаррисон не находил ответа. Может, он и рожден для благородных целей, но ему не дано их увидеть. Если его ждал достойный путь, почему он не сумел этот путь найти? Иногда Гаррисон ощущал себя атлетом, измучившим себя подготовкой к забегу, на который его забыли пригласить. Но если забег все же состоится, если он наконец поймет, куда и зачем надо бежать... победит ли он? Ведь его шансы на победу слабеют с каждым днем.
Ждать осталось недолго, твердил он себе, скоро я должен узнать, какова она, моя цель, иначе растрачу впустую все свои силы без остатка. Иначе я умру, так и не начав жить, и меня забудут, едва опустив мой гроб в землю.
Ждать осталось недолго...
Вернувшись, Рэйчел первым делом предупредила мать, что будет лучше, если о ее приезде узнает как можно меньше людей, но в таком маленьком городе, как Дански, где люди привыкли знать о соседях все, трудно скрыть новость, да еще такую интересную. На следующее утро, стоило ей выйти к почтовому ящику, как она нос к носу столкнулась с миссис Бедросиан, вдовой, живущей в соседнем доме.
— Ну и ну, — изумленно протянула миссис Бедросиан. — Это вы, Рэйчел? Глазам не верю.
— Придется поверить. Это я.
На этом разговор закончился, однако сказанного оказалась вполне достаточно. Полчаса спустя в доме Шерри зазвонил телефон, и с тех пор от звонков не было отбоя. Самые дальние знакомые внезапно пожелали узнать, как дела у матери Рэйчел. Получив ответ на этот животрепещущий вопрос, они словно между прочим упоминали, что слышали, будто Рэйчел приехала домой на уик-энд, и с подчеркнутым равнодушием осведомлялись, приехал ли вместе с ней ее муж.
Шерри пустилась на откровенную ложь, сообщая всем и каждому, что чувствует себя неважно и именно поэтому попросила приехать Рэйчел. «Митчелл остался в Нью-Йорке, — неизменно сообщала она в конце разговора. — Так что если вы рассчитывали побывать на вечеринке с его участием, вынуждена вас разочаровать».
Подобная тактика принесла свои плоды. После полдюжины звонков все любопытствующие уяснили, что, несмотря на всю подозрительность ситуации, Шерри Палленберг не намерена подавать повода для сплетен.