Сейчас все было по-другому. Ермаков чувствовал опасность, но не представлял, откуда ее ждать. В одном он не сомневался – за стенами штаба происходит что-то ужасное. И он оказался один на один с этим ужасом, если не считать девушки, запертой в комнате отдыха, девушки, которую нужно стеречь, охранять? Ермаков так и не понял, в качестве кого оставил его здесь московский следователь, зато знал совершенно точно, что ему не хочется подходить к запертой двери и тем более – открывать ее. Впрочем, он бы и не смог это сделать – следователь унес ключ с собой. Москвич тоже боялся этой девушки. Не так, как подкаблучник-муж боится ревнивой жены, а скорее как сапер, проделывающий проход в минном поле. Ермаков понял это, когда заметил, что майор старается не приближаться к задержанной, а разговаривая с ней, держит руку возле пистолета. В другой раз он счел бы такое поведение следователя паранойей, но только не сегодня.
Мичман расстегнул кобуру и вынул свой пистолет, который утром вручил ему Мамаев, прежде чем они отправились на поиски пропавших дозорных. Скорее это была облава на людей, закончившаяся убийством одного из них, если только… Если только застреленного солдата можно было назвать человеком. У Ермакова до сих пор стояла перед глазами облепленная гниющей стружкой фигура, от которой исходил отвратительный запах, и перекошенное, нечеловеческое лицо мертвеца. Возможно, вопреки мнению Мамаева, москвич правильно поступил, застрелив его.
Ермаков передернул затвор, дослал в ствол патрон и поставил пистолет на предохранитель – так надежнее. С оружием в руках он чувствовал себя более уверенно. Если бы еще знать, откуда исходит угроза, или хотя бы представлять ее. Он все-таки встал с кресла и направился к забранному решеткой окну, выходящему на строевой плац, за которым тянулся невидимый в темноте пустынный берег. Проходя мимо запертой комнаты отдыха, Ермаков остановился и прислушался, но из-за двери не доносилось ни звука. Спит она, что ли? Или… Воображение мичмана живо нарисовало жуткую картину превращения запертой девушки в отвратительное ужасное существо со щупальцами вместо рук и ног. Наверное, так выглядели мифические сирены, заманивающие своими голосами и обманчиво прекрасными лицами на рифы несчастных моряков. Вот только, если следователь прав, эта сирена не будет распевать сладкоголосых песен. Она выломает, к черту, хлипкую деревянную дверь и разорвет своего стража на части, а затем проделает то же самое со всеми остальными.
Мичман попятился от двери, но, прежде чем вернуться на место, покосился на окно. Там, кажется, стало светлее. Хотя до рассвета было еще далеко. Видимо, взошла луна, осветив берег призрачным голубоватым светом. Ермаков поднял глаза к небу, но луны не увидел, только мерцающие в недостижимой вышине звезды. А берег по-прежнему светился. Причем Ермаков не смог разобрать, откуда исходит призрачный свет. Он приблизил лицо к стеклу, чтобы определить источник таинственного света. Но свечение исчезло так же внезапно, как появилось. Снаружи вновь была непроглядная мгла. Мичман уже хотел отойти от окна, даже сделал шаг в сторону, когда темноту за стеклом разорвала голубая молния, на мгновение осветившая воду и прибрежный песок. Ермаков непроизвольно втянул голову в плечи, приготовившись услышать раскат грома. Но гром не грянул. Вместо этого в темноте вспыхнула вторая молния. Искрящейся дугой она протянулась от берега к штабу, прямо к окну, за которым стоял загипнотизированный необычайными зарницами мичман, и взорвалась у него перед глазами ослепительно-ярким пламенем.
12
Когда Зоя открыла глаза, в комнату из-за плотно завешанного плащ-палаткой окна пробивался слабый свет. Значит, за окном уже рассвело. Она взглянула на свои наручные часики – подарок родителей к окончанию школы, точнее, к началу вступительных экзаменов. Часики были простенькие, одни из самых дешевых, продававшихся тогда в магазинах, но шли исправно, поэтому Зоя и взяла их в экспедицию. Правда, сейчас часы оказались бесполезными. Накануне она забыла их завести, и ночью, пока она спала, часы остановились.
Как странно. После пережитого накануне нападения подводного чудовища, которое Зоя совершенно не помнила, она была уверена, что не заснет, и вот все-таки уснула. Видимо, такова защитная реакция организма на пережитый стресс. Зоя совершенно не представляла, сколько сейчас времени. Похоже, еще рано, раз ее до сих пор не выпустили на свободу. Она усмехнулась. А ведь это Шелест решил проучить ее, заперев здесь на ночь. Столь жалкая попытка наказать ее за отсутствие внимания к его персоне выглядела просто смешно. Она еще раз осмотрела свою темницу. В принципе неплохая камера: тепло, сухо. По-своему даже уютно. Разве что света не хватает. Она встала с топчана, подошла к окну, отогнула угол плащ-палатки и сразу зажмурилась от режущего глаза яркого солнца. Ого! Оказывается, уже совсем не раннее утро. Почему же ее не освобождают? Зоя вернулась к запертой двери и постучала, подождала несколько секунд, потом постучала снова.
– Эй! Доброе утро! Меня кто-нибудь слышит?
Ни звука в ответ. Странно. Куда же все подевались? А ведь она ясно слышала из-за двери, как Шелест приказал мичману, кажется, его фамилия Ермаков, оставаться на месте и стеречь ее.
– Товарищ мичман, вы слышите меня? Ответьте!
Но Ермаков молчал. Если Шелест рассчитывал таким образом напугать ее, то он добился своего. Зоя почувствовала, что близка к панике.
– Может быть, Шелест запретил вам со мной разговаривать, тогда скажите что-нибудь или хотя бы кашляните, чтобы я знала, что вы здесь. – Она уже не просила, она умоляла. Но и эта мольба осталась без ответа.
Там, за дверью, никого нет! Зоя поняла это со всей ясностью. А что, если никого нет во всем штабе? Что, если она осталась последним живым человеком во всей части? Эта мысль была самой ужасной.
– Эй! Кто-нибудь, отзовитесь! – Зоя в отчаянии заколотила кулаками в дверь и остановилась, только когда увидела кровь на содранной коже.
Одна! Совершенно одна!.. Зубы застучали, как при сильном морозе, а потом и все тело начала бить нервная дрожь. Ко всему прочему Зоя ощутила острый позыв к мочеиспусканию. «Любезно» предоставленным Шелестом ведром она так и не воспользовалась, рассчитывая, что утром сможет посетить нормальный туалет. Но сейчас было не до удобств. Зоя отыскала ведро, поставила его в угол, спустила трусы и брюки и присела на корточки. Тугая струя ударила в стенку ведра. А если сейчас кто-нибудь войдет? – промелькнула в голове глупая мысль. Господи! Да пусть входит! Игорь, Шелест, этот Ермаков, да кто угодно, лишь бы только она не осталась одна!
Никто не вошел. Зоя прислушалась, надеясь услышать за запертой дверью мужские голоса или хотя бы звуки шагов. Несколько секунд она сидела неподвижно, но ничего не услышала. Действуя скорее механически, чем осознанно, Зоя встала, промокнула промежность носовым платком и заправилась. Ей вдруг стало ужасно жалко себя, жалко до слез. Неужели ей суждено провести здесь остаток своих дней? Переданный Шелестом графин воды, из которого она накануне отпила половину, меньше половины банки минтая в томатном соусе да обкусанная горбушка хлеба – вот все, что у нее осталось. Протянуть пару дней, пожалуй, хватит. А что потом? А потом останется только вскрыть себе вены крышкой консервной банки, если она не хочет умереть жуткой смертью от жажды. Зоя отчетливо увидела свое ссохшееся лицо, потрескавшиеся губы и вывалившийся изо рта язык, сухой и жесткий, как наждачная бумага. Брр, только не это! Впрочем, искромсанные и залитые кровью запястья в воображении выглядели не лучше. Нет! Пока она жива, она будет бороться. По крайней мере, попытается выбраться на свободу.