— На твоей быстрее доедем, — ответил он. — Хотя бы потому, что своей машины у меня нет. Не заработал пока.

— Я пожалуюсь отцу, можно?

— Валяй, жалуйся.

Сергей сел в машину последним и назвал адрес. Водитель тронул «БМВ» с места.

32

Сегодня Владимиру Рукавишникову не спалось. У него было множество средств побороть бессонницу. Обычно он выбирал те, которые просились называться затяжными поединками. То читал книгу, пока глаза не закроются и чтиво не упадет на волосатую грудь, то смотрел телевизор. В обоих случаях содержание обходного маневра не доходило до него, мысли были далеки от мертвого текста и живых картинок, гораздо живее было то, что сквозило между книжных строк и высоких частот телевизора последнего поколения, намного выше и разнообразнее. Порой эта «чертополосица» рождала фантастические сюжеты.

Он видел себя в ракете, мчащейся к Марсу. Он сбрасывает в прямом эфире какие-то сообщения на Землю, делает снимки черных дыр и туманностей, белых карликов и красных гигантов, следит за работой системы обеспечения жизнедеятельности экипажа, находящегося в состоянии глубокого сна. А он не спит, потому что он единственный на голубой планете, кого Центральный компьютер НАСА выбрал в качестве главного космонавта. Миллион претендентов отсеял, а на нем, радостно загрохотав огромным системным динамиком, остановил свой выбор. Параметры у Рукавишникова какие-то особенные, способности на сто порядков выше, чем у американских астронавтов и российских звездоплавателей, жаждущих слетать на красную планету. Попутно он принимает по бортовому компьютеру деловые предложения, сулящие многомиллионную прибыль. За минуту в прямом эфире из космоса ему предлагают... страшно подумать сколько. Потому он сразу не соглашается, а думает... думает... Засыпает с этим, спит и встает.

Другой вариант. У него вдруг открылся счет в швейцарском банке. Громадная сумма, не знает, что делать с ней. Для начала покупает виллу на берегу швейцарского (название забыл) озера, нанимает персонал, обустраивает свою спальню-кабинет, остается довольный видом из окна — голубоватые горы, голубоватые воды Женевского (вспомнил) озера. От нечего делать снимает королевские апартаменты на Вандомской площади в Париже, потом по ходу меняет решение и снимает весь этаж. Платит коридорным за полгода вперед столько, что им от такого «чифиря» становится откровенно нехорошо, просит не беспокоить его, вешает табличку «Занято» на дверь, ложится на королевскую кровать, включает телевизор или берет в руки книгу. И засыпает... засыпает...

А мог просто набухаться в доску и спокойно уснуть.

Сон не шел. Книги отдыхали, стыл телевизор, теряли градус бутылки в холодильнике. Странное предчувствие терзало душу Владимира Рукавишникова; и он не мот разобраться с тревогой. Была бы возможность, застрелил бы эту тревогу из пистолета. Или порвал зубами.

* * *

Рукавишников жил на улице Черняховского, рядом со станцией метро «Аэропорт». Водитель свернул с Ленинградского проспекта и заехал во двор.

— Следующий подъезд, — подсказал Марковцев, часами ранее прогулявшийся по этому району. Заодно «вскрыл» кодовый замок на подъездной двери: две кнопки были утоплены в гнездах чуть глубже остальных. Он нажал на них, и дверь открылась.

Сергей вышел из машины, девушка поспешила за ним.

Снова открылась дверь. Потом вторая. Рукавишников забыл о сне, когда увидел в глазок дочь своего босса. Потом какого-то мужика, резко подтолкнувшего Миранду в спину, пистолет в его руке. Но взгляд Рукавишникова остался спокойным. «Ну и что?» — говорил он, коротко глянув в черную шахту ствольного глушителя. Было бы время, «японский киллер» привел случай из своей практики: «Знаешь, если стрелять в упор, тело забавно подскакивает». А вообще его не смутил бы и пушечный ствол с накрученным на него глушителем.

— Пошел в комнату! — приказал Марк, закрывая свободной рукой дверь.

Эта сцена не подействовала и на Миранду. Ничего захватывающего или интересного, а точнее — ничего нового. Все жевано-пережевано. Хотя и не театрализовано. Такие сцены можно наблюдать на каждом шагу. Все московские улицы превратились в сценические площадки, и это уже давно перестало удивлять.

Марк немного ошибался, видя в Рукавишникове человека, который изо всех сил старался казаться бесстрашным. За то говорил его невозмутимый облик, лицо, источающее неустрашимость и беспредел. Сергей мог легко сорвать с него эту маску и увидеть его кипящую от страха плоть.

— Ответишь на пару вопросов, — сказал Марковцев, когда Рукавишников сел в кресло и небрежно закинул ногу за ногу.

— Не напарывайся на разборки, мужик, — решил предупредить он.

Сергей опустил ствол пистолета и прострелил ему колено.

Миранда вскрикнула. Спектакль для нее кончился и ей захотелось бежать отсюда, где на ее глазах пролилась кровь.

— Понравился отдых в Афинах?.. — Сергей сдвинул брови. — Когда кончатся патроны, я начну ломать тебя руками.

«Марковцев, Марковцев...» — билось в голове Рукавишникова, но больше в колене, словно Сергей, приложив стетоскоп к груди жертвы, попадал в ритм колотящегося за решеткой сердца, выпуская пулю за пулей. Он никогда не видел Марковцева, только слышал и всегда одобрительно кивал: авторитетная личность. Он рассекретил себя одним-единственным вопросом. Но должен задать два. Когда? Когда закончит мысленный отсчет и прострелит вторую ногу?

Но Сергей повторно выстрелил в горящую огнем рану. Коленная чашечка разлетелась на мелкие осколки. Как будто Рукавишников отпустил ее, налитую до краев свинцом и кровью, не в силах удерживать.

— Марковцев, — сквозь зубы простонал хозяин, — при чем тут я, подумай? Мне сказали, я сделал.

— Значит, в Афинах ты был в деловой командировке. Принято. Второй вопрос: что сказал священник перед смертью? Ведь вы не сразу убили его.

Сергей ждал одного ответа.

«Кровь козлов уничтожает грехи».

Сергею показалось, что искривленные болью губы Рукавишникова прошептали именно это.

— Так что сказал священник перед смертью? Что он говорил?

— Что кто-то придет за нами.

Сергей глубоко выдохнул и ощутил в руках и в груди слабость.

— Вот видишь: он сдержал слово. — Сергей поднял пистолет, целясь в голову Рукавишникова.

— Ты не убьешь меня. — На хозяина квартиры будто обрушилась уверенность. С ним творилось что-то непонятное. Он смотрел на пистолет и не видел его. Но ощущал страшную боль. Он видел себя на хирургическом столе, где ему делают операцию. «Будет жить» — это не слова хирургов, а его собственные; это успокаивающее, лошадиная доза обезболивающего.

На другом столе, похожем на капот «Фольксвагена», развалился окровавленный Дудников. «Черная метка, Володя! — кричит он. — Черная метка! Пора топать на городской могильник».