— Ну хорошо. Что же он тебе объяснил?
— Ага, вспомнил! — радостно воскликнул Павлик. — Это такие… такие цифры… когда устанавливается положение какой-нибудь точки в географии или морском деле…
— Координаты?! — закричал Цой, чуть не подскочив на стуле. — Координаты?!
— Да-да! Координаты! — И сейчас же, как будто это слово внезапно раскрыло запертые шлюзы его памяти, Павлик быстро продолжал: — И еще там было написано: двадцать шестое мая, восемнадцать часов, потом Саргассово море и еще, кажется, что-то про гидроплан… Вот… И как будто больше ничего.
Цой неподвижно сидел, уставившись глазами в одну точку. Губы его посерели. Скулы как-то странно заострились и выдавались еще больше, чем всегда. Павлик испуганно смотрел на него. Он никогда не видел у Цоя такого лица и теперь молчал, не зная, что сказать.
— И больше ничего, — как будто про себя пробормотал Цой, едва шевеля губами. — Больше ничего… Да, двадцать шестое мая…
— Я хорошо помню это число, Цой — тихо сказал Павлик, чтобы хоть разговором отвлечь своего друга от каких-то тяжелых мыслей. — Это день рождения папы. И как раз в этот день я с черепахой запутался в водорослях. Потом эта испанская каравелла, спрут и кашалот…
Когда он замолчал, Цой медленно повернулся к нему с окаменелым лицом.
— Ты больше ничего не помнишь, Павлик? — тихо спросил Цой. — Больше ничего из того, что случилось в этот день, двадцать шестого мая?
Павлик вопросительно поднял глаза на Цоя.
— А бомбардировку забыл? — все так же тихо, чужим голосом говорил Цой. — Забыл, что как раз двадцать шестого мая кто-то бомбардировал стоянку нашего «Пионера»?
Краска залила лицо Павлика, и ему почему-то сразу сделалось жарко. Потом лицо начало медленно бледнеть. Павлик молчал, не сводя широко раскрытых глаз с Цоя.
— Я… я был тогда болен, — с трудом произнес он наконец. — После кашалота… Мне потом рассказал Марат…
— Так вот, выходит, спасибо, Павлик, тебе и кашалоту твоему. Спасибо за то, что вы увели нас с этого гиблого места — с этих ко-ор-ди-нат, — сказал Цой с безжизненной, деревянной улыбкой. — А что касается Марата, то он мне тоже кое-что рассказал.
Он встал и сурово, с какой-то необычайной строгостью посмотрел на Павлика, и тот невольно тоже встал.
— Помни, Павлик! — сказал Цой жестким голосом. — Помни, ты должен молчать о нашем разговоре. Никому ни слова! Ты обещаешь?
Павлик молча кивнул головой.
— Ты обещаешь? — повторил свой вопрос Цой.
— Да, — едва слышно ответил Павлик. — Честное слово.
Цой направился было к двери, но неожиданно, точно вспомнив о чем-то, повернулся к Павлику.
— И еще помни, Павлик: будь настороже! Будь внимательным. Примечай, наблюдай — осторожно, незаметно… Если увидишь что-нибудь неладное, не подавай виду и сообщи сейчас же мне. Обещаешь?
— Хорошо, Цой, — прошептал Павлик.
Утром семнадцатого июля, на третий день после соединения айсбергов, шторм неожиданно затих, и установилась спокойная, безветренная погода. На помощь шторма рассчитывать уже нельзя было. Ультразвуковые пушки успели разрыхлить на льдине узкую полосу сверху донизу лишь в девять метров глубиной на каждом конце полыньи.
Оставалось еще много десятков метров твердого, все более крепнущего льда.
Поднявшийся над айсбергом инфракрасный разведчик донес, что море, успокоившееся и затихшее, было до горизонта покрыто сплошным торосистым ледяным полем. Еще с утра капитан приказал прекратить работу ультразвуковых пушек, явно бесцельную в этих условиях и лишь напрасно истощавшую электроаккумуляторы.
На подлодке установилась тишина. С нею еще больше усилилось чувство беспокойства, наполнявшее теперь все помещения корабля.
Положение казалось безвыходным. Сколько продлится этот плен? Зима в Южном полушарии была лишь в самом начале — в этих широтах она должна была продлиться еще три-четыре месяца. Между тем через месяц и шесть дней подлодка должна была быть во Владивостоке… Перспектива задержаться здесь на зимовку грозила неисчислимыми последствиями для страны и для самой подлодки.
Люди старались не обнаруживать беспокойства, которое начало охватывать их после того, как надежда на помощь шторма исчезла.
Художник Сидлер остановил Марата, встретив его в коридоре. Марат только что сменился на вахте в аккумуляторных отсеках и шел в столовую, чтобы позавтракать со своей сменой.
— Слушай, Марат, что же это теперь будет? — спросил Сидлер искусственно равнодушным голосом и отводя глаза в сторону. — Как мы освободимся из такой тюрьмы?
Марат был голоден и не собирался вести беседу на ходу в коридоре.
— А ты думаешь, что мы кончили свой рейс в этом полярном порту? — насмешливо спросил он, пытаясь пройти мимо Сидлера, чтобы скорей добраться до столовой, откуда доносился приглушенный шум голосов, стук тарелок, звон ножей и вилок.
Но Сидлер схватил Марата за пуговицу и крепко держал.
— Подожди, подожди минутку, Марат! Ты не шути. Говорят, что вода в этой полынье быстро замерзнет, и даже до дна. Хороший будет порт, нечего сказать!
— А кто ей позволит, воде-то, замерзнуть?
— Но ведь на воздухе ужасный мороз! Тридцать пять градусов! И кругом лед.
Марат с удовольствием помучил бы Сидлера еще немного своими шутками и двусмысленными вопросами, но аппетит разгорался и не допускал задерживаться почти у самого входа в столовую.
— Слушай, Сидлер! Скажи откровенно: ты с Луны свалился, что ли? Разве ты не знаешь, что капитан оставил корпус подлодки в накаленном состоянии? Как ты думаешь, для чего это?
— Я понимаю, что это для подогрева воды в полынье, чтобы не замерзла. Но ведь это же расточительство! Накал корпуса поглощает уйму электроэнергии. Надолго ли хватит в таких условиях нашего запаса?
— Да, — грустно подтвердил Марат. — Что верно, то верно. Уже дней десять, с самой Огненной Земли, как мы не опускали в глубины наши трос-батареи и не заряжали аккумуляторы. Я тебе даже скажу по секрету, — добавил Марат, понижая голос, — что в аккумуляторах осталось электроэнергии не больше чем на двое суток, если держать подлодку на пару.
Проходивший мимо Матвеев остановился и с интересом слушал.
— Да, дорогой товарищ, — еще раз с грустью подтвердил Марат, — всего на двое суток!
Равнодушие мигом исчезло с лица Сидлера. Он растерянно посмотрел на Марата и воскликнул:
— Но ведь это же ужасно! А потом что? Вся полынья превратится в лед, и подлодка вмерзнет в него. Без электроэнергии мы окончательно погибнем!