До тех пор, пока Катя не увидела раскрытый «бардачок», а в бардачке стопку открыток. На следующем снимке открытки были сфотографированы вблизи, и сомнений больше не осталось. Пухлощекие младенцы смотрели на нее мертвыми дырами глазниц, от которых не было сил отвести взгляд даже тогда, когда хлопнула дверь кабинета.
– Катя, извини, что не встретил. Позвали в переговорную.
Егор подошел к столу, увидел снимки.
– Эти обстоятельства? – спросила Катя, отодвигая от себя фото с обезображенными младенцами.
– Да. – Егор кивнул.
– Значит, это она их присылала?
– Получается, что так.
– Знаешь, что еще получается? – Катя подняла взгляд на Егора. – Получается, что меня сбила именно эта машина. Я запомнила сердечко. Вот это! – Катя потянула на себя снимок, и вслед за ним из папки выпал еще один…
Это тоже было фото с места преступления. Какой-то рисунок рядом с металлической линейкой. Прошла вечность, прежде чем Катя поняла – это не рисунок, а татуировка. Мертвая химера на мертвой коже ее мертвого мужа…
– Вот я дурак… – Егор осторожно разжал Катины пальцы, забрал снимок, сунул в карман пиджака. – Это с опознания. Ты не должна была этого видеть.
– Отдай, – попросила Катя.
– Нет, в твоем нынешнем положении…
– Мне нужно!
– Катя, уже ничего не исправить, а тебе нельзя волноваться. Я просто подумал, что если ты узнаешь, что тебя преследовала Колесникова, станет легче. Ведь Колесникова мертва, и тебе больше не нужно бояться.
– Я хочу видеть тот снимок. Покажи, Егор!
– Прости, – он покачал головой, – это не пойдет тебе на пользу, поэтому – нет. Просто постарайся забыть.
– Как я могу забыть, Егор? – Катя вцепилась в рукав его пиджака. – Я все время думаю об Андрее, мне все о нем напоминает. И я не хочу забывать, но иногда становится так плохо, что хочется провалиться сквозь землю, перестать существовать.
– Не надо сквозь землю. – Егор погладил ее по голове, как маленькую. – Тебе надо на землю, за город. Не в замок, а туда, где по-настоящему тихо и спокойно. У меня есть загородный дом. Места там изумительные – тишина, благодать. Хочешь, я тебя завтра туда свожу?
– Хочу, только покажи, что еще у тебя есть.
– Больше ничего нет, честное слово. Я уже жалею, что ты увидела то, что увидела. Не нужно было.
– Нужно. Когда гроб заколочен… когда нет возможности проститься и не видишь доказательств смерти, хочется цепляться за веру в чудо. Я до сих пор за нее цеплялась…
– Теперь ты видела доказательства, Катя. Отпусти его.
– А ты отпустил Алину? Отпустил свою жену?
– Здесь другое. Не скажу, что мне намного легче, просто все иначе. К этому все шло, я был морально готов, что когда-нибудь такое может произойти.
– Нельзя быть готовым к смерти. Любой смерти…
– Но принять ее все равно нужно.
Про принятие Катя могла говорить часами, но не стала. У каждого из них своя беда, а каждому придется бороться с ней в одиночку. Вместо этого она спросила:
– Про Сему что-нибудь слышно?
– Ищут.
– Егор, ты в самом деле веришь, что это он?
– Он исчез в тот же день.
– Этому должно быть какое-то объяснение.
– Этому есть только одно объяснение. Прости.
– Сема не мог…
– Технически мог. Он служил во Французском Легионе, ему знакомо подрывное дело.
– Андрей был его лучшим другом.
– Ты так много знала об их дружбе?
– Я не знала даже, каким человеком был мой муж. – Это правда, пусть и горькая. Катя ничего не знала. На мир и окружавших ее людей она смотрела сквозь призму эмоций, она не анализировала, только чувствовала. И сейчас ею тоже двигали чувства – нежелание принять очевидное как данность. Детское нежелание…
На следующий день Егор заехал за ней в половине девятого утра. Впервые Катя видела Силантьева не в костюме, а в джинсах и свитере. В обычной одежде он выглядел моложе и симпатичнее.
– Тут недалеко, всего километрах в тридцати. – Егор помог Кате сесть в машину. – Но аура того места уже совсем другая, не замутненная всем этим. – Кивком он указал на замок. – Ты сама поймешь, когда увидишь.
Егор не преувеличивал, когда говорил про другую ауру. Деревенька, в которую он привез Катю, казалось, не менялась со времен своего сотворения. И лес вокруг нее не менялся, и река. И Егорова дача, приземистый сруб за высоким забором, не выглядела в этой глуши чем-то чужеродным, вписывалась в пейзаж вполне органично. Как и еще с десяток таких же бревенчатых добротных домов, как грибы выросших на лесной опушке. Над крышами двух из них вился дымок.
– На выходные соседи приезжают часто. – Егор проследил за Катиным взглядом. – Но тут не принято шуметь, надоедать друг другу. Тут ценят уединение.
Он выбрался из машины, помог выйти Кате, принялся выгружать из багажника пакеты.
– У тебя есть печь?
– Печи нет. Зато есть очень приличный камин. Мы с Алиной любили… – Он замолчал, отвернулся, но почти тут же сказал фальшиво бодрым голосом: – Ну, прошу к нашему шалашу!
Шалаш, снаружи похожий на русскую избу, внутри оказался вполне комфортабельным, оборудованным всем необходимым для жизни и приятного времяпрепровождения. Пока Егор возился с камином и выгружал привезенные продукты в большой холодильник, Катя обследовала дом.
– Нравится? – спросил Силатьев, подбрасывая в огонь березовые поленья.
– Очень нравится. – Катя заглянула в залитый скупым утренним солнцем кабинет. – Я бы тут жила. – Она подошла к выходящему на лес окну.
– Я и живу. Когда получается. – В дверях появился Егор. – Этот дом помогает зализывать душевные раны, а в Москве я задыхаюсь.
– Я тебя понимаю. – Катя погладила деревянный подоконник. – В средневековом замке жить тоже нелегко.
– А ты перебирайся сюда, – предложил Егор и густо, по-мальчишески покраснел. – Кать, ты только не подумай ничего такого. Я же здесь наездами. Когда мне с моей работой? Подумай! Тут есть все условия: отопление, газ, горячая вода, телефон, Интернет. И до замка всего двадцать минут езды.
Она согласилась. Бывают такие удивительные места, где жизнь кажется чуточку легче. И за эту чуточку хочется цепляться, как утопающий цепляется за соломинку. Это был первый день из вереницы серых и безрадостных дней, объединенных одним-единственным словом «после», когда Катя смогла почувствовать себя почти живой.
С Егором было легко. Он окружал ее заботой и не требовал ничего взамен. Они могли подолгу разговаривать и так же подолгу молчать, не чувствуя при этом неловкости. Иногда горе сближает сильнее, чем радость…