– Бывали когда-нибудь в Л’Иль-сюр-ла-Сорг? – спросил фон Шлейгель.

Лизетта молча покачала головой. Люк заметил, что даже напускная ее бойкость дала трещину. Девушка прижималась к нему, стараясь держаться подальше от milicien. И хотя Люк отчаянно злился на нее, ему хотелось обнять и ободрить девушку – что под каменным взором надсмотрщика он делать опасался.

– Я там бывал.

– Дивный уголок. Вы, французы… гм, ничего, что я вас к ним причислил? У вас на юге столько всего прекрасного!.. Разве подумаешь, что идет война? Можно прогуливаться по широким улицам среди мельниц, вдоль прелестной речки, что вьется по городу. А Фонтен-де-Воклюз! Никогда я еще так не наслаждался…

Фон Шлейгель явно что-то затевал. К чему вся эта дружеская болтовня? И при чем тут Л’Иль-сюр-ла-Сорг?

Люк мрачно глядел в окно автомобиля. Отец его когда-то ездил в Париже на очень похожем… Молодой человек сморгнул, пытаясь не отвлекаться на воспоминания. Сейчас важно одно – выскользнуть из лап этого скользкого фон Шлейгеля.

Ряды виноградных лоз тянулись во тьму. Автомобиль ехал вдоль виноградников, основанных еще в одиннадцатом и двенадцатом веках авиньонскими папами.

– А папы знали толк в жизни, да, Равенсбург? Честно говоря, я тоже насладился бутылочкой-другой производства Шатонеф-дю-Пап. Прежде мне не довелось пить бургундского.

Люк изобразил улыбку.

– Помнится, однажды мне повезло попробовать рейнского рислинга, – солгал он. – С тех пор я не могу себе представить более утонченного напитка.

– Ах, вы говорите о том, что мы называем десертным вином, Равенсбург. Кто же его вам дал? Ведь вы росли на юге, во Франции.

Еще одна ошибка. Зачем разболтался? Сам же свои правила нарушает! А вот Лизетта благоразумно помалкивает.

Люк выразительно пожал плечами.

– Я был ребенком. Ничего не помню – только сладость.

– Хммм, любопытно, – промычал фон Шлейгель.

К счастью, они уже въезжали в Л’Иль-сюр-ла-Сорг. Самая старая часть города – Якоб Боне когда-то рассказывал сыну, что ее историю можно проследить до рыбацкой деревушки в римские времена – стала пристанищем еврейского народа в четырнадцатом-пятнадцатом веках, когда евреи бежали на папские территории. Люк усмехнулся – какая горькая ирония! Сейчас ее рыночная площадь, обычно оживленная, обслуживала главным образом нужды немецкого гарнизона. Рядом с ней, меж двух рукавов реки Сорг, высился собор.

Фон Шлейгель как раз разливался в лирическом отступлении о соборе. Люк кивал, делая вид, что слушает, однако мысленно не переставал гадать, куда их везут. Черный автомобиль миновал Старый город без остановок. Кругом было на удивление тихо и безлюдно. Местные передвигались в основном пешком или на велосипедах, у кого они имелись. Близился комендантский час.

Автомобиль свернул влево к величественному особняку и въехал в охраняемые солдатами ворота. Каменные колонны особняка были украшены нацистскими флагами. Люку, встревоженному до предела, померещилось, будто колонны истекают кровью. Пока фон Шлейгель сообщал о своем прибытии, Лизетта украдкой бросила быстрый взгляд на товарища.

В темноте автомобиля глаза ее казались огромными – и виноватыми. Люк ободряюще кивнул ей – ему всю дорогу хотелось это сделать.

– Ага, приехали! – воскликнул фон Шлейгель. – Наш штаб.

Сопровождающий milicien жестом приказал молодым людям выходить. Люк выскочил первым и подал руку Лизетте.

– Не волнуйся, милая, – вслух произнес он, а потихоньку шепнул: – Не геройствуй.

Лизетта шла рядом с ним, позволив Люку взять себя за руку и кое-как изобразив смесь страха и благоговения, уместную для тех, кого допустили в святая святых немецкого командования этой части Прованса.

Фон Шлейгеля встретило двое военных. Один был так молод, что у него еще не сошли юношеские прыщи.

– Мадемуазель Форестье, с вашего позволения, попрошу вас пойти с нашим помощником, – промолвил фон Шлейгель. – Он позаботится, чтобы вы удобно устроились. Быть может, не откажетесь от чашечки кофе… настоящего?

Лизетта, молча кивнув, посмотрела на Люка.

– А…

– О, не забивайте вашу хорошенькую головку волнениями за Лукаса. Нам просто надо немножко поболтать. И глазом не успеете моргнуть, как с ним воссоединитесь!

Люк подтолкнул ее.

– Ступай, Лизетта. Я буду рад помочь. – Он улыбнулся. – Настоящий кофе… оставь мне немножко.

Девушка выдавила в ответ слабую улыбку и позволила себя увести.

Фон Шлейгель повернулся к Люку.

– Сюда, пожалуйста.

Молодой человек нахмурился.

Фон Шлейгель сделал вид, будто поворачивается уходить.

– Ну же, идемте, – по-немецки поторопил он.

– Что вам от меня нужно?

– Всего лишь хочу задать несколько вопросов о человеке, которого мы ищем. Но давайте поговорим в более приватной обстановке, monsieur.

18

Люк покачал головой.

– Вы принимаете меня за кого-то другого.

– Возможно. Идемте.

Выбора не было. Отсюда не вырваться. Пулю в спину можно схлопотать в считаные секунды. Люк не сомневался: фон Шлейгель только и ждет повода.

Он позволил провести себя в хорошо обставленную комнату, где пахло кожей и табаком. Оттуда его препроводили в следующее помещение – гораздо меньше и без окон. Тут стояли небольшой стол и два металлических стула. Судя по всему – бывшая кладовая, теперь же, осознал Люк, – комната для допросов. На короткий миг он пожалел, что не носит с собой капсулу с цианидом, которую ему как-то показывал Фугасс. Пилюли для самоубийства – их еще называли хлопушками за звук, который они издавали при раскусывании – изготавливала для партизан одна еврейка. Позже ее схватили, пытали и зверски казнили.

Мысли разбегались.

– Прошу вас.

Фон Шлейгель уселся и указал на второй стул.

Люк сел и встретил холодный взгляд гестаповца.

– За кем бы вы ни охотились, это не я.

– Люблю людей, которые сразу переходят к делу. Впрочем, я и не утверждал, что это вы. – Фон Шлейгель аккуратно, палец за пальцем, стянул кожаные перчатки и положил на стол рядом с папкой из манильской бумаги. – Французский или немецкий?

Люк пожал плечами.

– Как угодно. Уверен, по-немецки вам будет легче.

– Поведайте мне еще раз про свою жизнь.

Люк не вздохнул, не закатил глаза, никак не продемонстрировал, что ему до смерти надоело повторять одно и то же. Намеренно чуть коверкая язык, он рассказал фон Шлейгелю все то, что уже рассказывал на вокзале, и еще целую массу всякого прочего, весьма близкого к правде.