Хуже того. Это неизвестное воздействие… продолжало свое страшное влияние. Еще более страшное, чем это выглядело в первые дни после «апокалипсиса».
Человечество с ужасом обнаружило, что стало… стерильным. Полностью. Абсолютно. Организм женщины не принимал мужские половые клетки: иммунная система набрасывалась на них так же, как набрасывается на болезнетворные микроорганизмы, и безжалостно уничтожала. При попытках же экстракорпорального оплодотворения запускалась аналогичная реакция: зигота, подсаженная пациентке, давшей яйцеклетку, убивалась и отторгалась тут же, едва ее имплантировали обратно в матку.
Антикризисная структура ООН проработала не больше месяца, затем центры расформировали. По очень веским причинам. Но о них позже. Я, не смирившись, продолжил работу самостоятельно. В моем крошечном исследовательском центре работали несколько таких же, как я, энтузиастов. Но что мы могли сделать там, где потерпела фиаско сборная лучших ученых нашей планеты? Я тем не менее продолжал финансировать этот центр, и это одна из причин, по которым я принимаю от Корпорации свои тридцать сребреников и почему согласился сегодня на эти позорные оплевывания и заушения [8] . Хотя, честное слово, я легче перенес бы реальное, физическое избиение.
Работая буквально как галерный раб (не разгибаясь, не подымая головы, ночуя в лаборатории), я не особенно следил за новостями. Строго говоря, вообще не следил. Полагая, что, если где-то кто-то раскроет тайну «пандемии», мне сообщат об этом напрямую, как профессионалу. Вообще-то мне и сообщили, и репортеры пытались меня допрашивать. Но я отмахнулся: слишком бредовой показалась информация. Я был уверен, что предлагаемая антикризисная Программа провалится максимум через месяц. Потому что – ну бред ведь, полный бред.
Люди, однако, посчитали иначе. Недооценил я их. Точнее, переоценил количество здравого смысла на душу населения.
Антикризисные центры расформировали не просто так, а потому, что человечество, извольте видеть, получило ключ к своему спасению.
Страшный, уродливый, чудовищный, из тех, о которых говорят «за рамками добра и зла». Именно так я и заявил тогда репортерам, именно это утверждал на сегодняшнем телешоу, за что и был публично унижен и растоптан. Для того, собственно, и приглашали. Демократию, дескать, никто не отменял, так что не поработаете ли вы, уважаемый профессор, официальным оппонентом наших спасителей?
Точнее, спасителя.
Хотя как посмотреть. Мы говорим Ройзельман – подразумеваем Корпорация, мы говорим Корпорация (и не имеет никакого значения, что владеет ей Гарри Фишман) – подразумеваем Ройзельман.
Именно это повторяют сейчас везде – кто с восхищением, кто со страхом. Но никто, разумеется, с пренебрежением. Лев Ройзельман – пророк Нового Мира.
Когда-то мы учились на одном курсе и были одинаково влюблены – в науку. Эта страсть не могла не свести нас, и какое-то время мы были, можно сказать, неразлучными друзьями. Был период, когда я совершенно искренне восхищался своим однокашником. Мне импонировала невероятная смелость его гипотез, бесстрашие его мышления. Такой полет фантазии – не пустопорожней (никакого популистского мракобесия вроде торсионных полей), а строго научной, выверенной – был мне недоступен.
Лишь позже я осознал: его смелость граничила с бесчеловечностью, а то и выходила за эту грань. Собственно, Лев вообще не видел этой грани, ставя познание превыше всего, он автоматически был готов идти к нему любой ценой.
Его кумирами были Павлов и Сеченов, но еще больше – Илья Иванов [9] и Владимир Демихов [10] . А однажды он признался, что очарован Арибертом Хаймелем [11] – тем самым, которого обыватель путает с Адольфом Эйхманом [12] . Лев говорил, что бесчеловечность опытов Доктора Смерть отрицать нельзя, но для науки они дали ценнейшие результаты. Шокированный до полной растерянности, я возражал (это был первый наш спор), думаю, довольно неубедительно. Особенно для Ройзельмана.
Тут наши пути стали расходиться. Мы уже были достаточно далеки друг от друга, когда Лев стал фигурантом дела об экспериментах над живыми человеческими эмбрионами. Ничего тогда толком не доказали, так что он отделался малой кровью – пятилетним запретом на ведение научной деятельности (что практически не проверяемо) и изрядно подмоченной репутацией. Для другого это могло стать крахом научной карьеры, но не для Ройзельмана. Через семь лет он блестяще защитил диссертацию по систематизации исключений из правила Холдейна [13] , выглядя при этом таким елейно-смиренным, словно бы впрямь, как пишут в судебных репортажах, «встал на путь исправления». Но я уже не верил ему ни на грош.
Увы, я оказался прав.
Но… после кометной катастрофы миром овладела паника, и именно она вознесла Ройзельмана на вершину. Помню тогдашние заседания Совета Безопасности ООН (я неоднократно пересматривал эти записи): вершители мировых судеб, всегдашние непримиримые противники и заклятые друзья производили впечатление толпы жмущихся друг к другу перепуганных детишек. Им было чего бояться – именно они располагали всей полнотой информации, поэтому понимали, какая угроза нависла над человечеством. Сперва они надеялись, что собранные в антикризисных штабах ученые быстренько найдут источник опасности, а заодно и способ с ней справиться, но… но мы оказались бессильны.
И тут им, как говорилось в одном старом фильме, «сделали предложение, от которого они не смогли отказаться». Отказаться? Смеетесь?! Да они бы черта с рогами папой римским короновали, не то что Ройзельмана. Даже если бы он предложил – в качестве «средства от» – сделаться людоедами. Согласились бы, как миленькие. Речь-то – о самом существовании человечества, разве можно при этом сожалеть о тех, кто будет съеден.