Но Григорий Кононов, бывший солдат Империи, списанный по ранению, бывший городничий, ушедший с поста по собственной воле, бывший миллионщик, разбогатевший на «Звезде полуночи», но просадивший почти все состояние за полгода, был мне достаточно близок. Одно время он немного помогал нам – когда отец уже погиб, а мама еще боролась за жизнь. Я не то, чтобы его любил, уж слишком часто дядя говорил колкости, но относился с большой симпатией, и это было взаимно.
– И что у тебя стряслось? – Григорий молча налил мне коньяка, причем более дорогого, чем заслуживали мои жалкие кредитки. – Какое горе топим?
Я молча выпил, краем глаза наблюдая за трактиром. Народу пока собралось немного. Кто-то играл в лапту и городки в спортивном зале, кто-то резвился в бассейне – все это можно было наблюдать сквозь две стеклянные стены трактира, выходящие внутрь клуба. Две другие стены были бревенчатыми, как принято в трактирах.
– Предложили жемчужину первой величины, а у тебя воды не нашлось? – предположил дядя Гриша. Я растерянно посмотрел на него. – Что, и впрямь?
Сидевшие рядом стали с любопытством поглядывать на меня. Их ожидания оправдались. Уже через десять минут я, подтверждая прогноз Огарина, рассказал всю историю.
Кононов присвистнул и налил мне полный бокал. Еще более дорогого и качественного коньяка.
– За счет заведения. Все равно ты напьешься, так позволь сделать твое похмелье менее тяжелым. Ничего, Леша, бывает.
Я кивнул. Меня уже сочувственно хлопали по плечам, говорили о том, что всяко бывает, и удача все равно придет. Начали вспоминать истории о том, как отказавшись от мелкого жемчуга старатель вскоре купил большой, как абори приходили к одному и тому же человеку день за днем, принося все более крупные жемчуга… Пошел нормальный, успокоительный треп, когда вместе с искренней симпатией (все мы тут свои, и все, в общем-то, люди добрые) угадывается и доля насмешливого облегчения. Не я! Не я сделал эту глупость, – читалось в лицах.
Пил я много, но совершенно не пьянел, видно с горя. А может с дорогих коньяков, от которых лишь теплело внутри, но соображение не терялось. Только когда встал с высокого крутящегося стула, и ноги стали разъезжаться, я понял, как набрался.
– Эх, отяжелел, Лешка, – подхватывая меня, сказал Ромка Цой, мой ровесник, парень худощавый, но жилистый, под стать корейским предкам. – Пропойца…
Сказал он не со зла. И никто бы не обратил внимания на слово, если бы не мой недавний рассказ…
– Лешка-пропойца, – вздохнул кто-то. Имелось в виду уже не опьянение, а постыдная история с обменной флягой.
И выходя вместе с Ромкой из бара я понял, что кличка приклеится насмерть. Вместе со «скульптором», «дезертиром», «проводником» и прочими насмешливыми эпитетами, за каждым из которых стоял тот или иной позор.
Капитан Огарин вновь оказался прав. Во всем.
– Ромка, почему я… почему я такой? – заплетающимся языком спросил я.
– Сейчас, свежим воздухом подышишь, пройдет, – миролюбиво ответил Ромка.
Мне стало смешно.
– Да не… кореец, ты дурак… я не о том…
Ромка только пыхтел, выволакивая меня из клуба. Городская малышня, резвившаяся в бассейне, хохотала. Шедший навстречу отец Виталий, наш новый священник, недавно принявший сан, неодобрительно нахмурился. Но вежливо промолчал, достал сигаретку с марихуаной, и сделал вид, что весь ушел в поиски зажигалки.
Я вдруг подумал, как часто в последнее время люди при встрече со мной отводят глаза.
– Во, сейчас протрезвеешь, – сказал Ромка, сгружая меня на скамейку у входа. Хорошо хоть никого на улице, кто в клубе, кто по домам сидит. Большинство в клубе, конечно… – Ничего, Лешка, не грусти…
– Да не грущу я!
Ромка вздохнул, уселся рядом. Добродушно сказал:
– Это правильно. Грустить нечего. Со всяким бывает. Может тебе жениться?
– Что? – я не уловил связи.
– Знаешь, умная жена… – он замолчал, сообразив, что ляпнул лишнее. Но было поздно.
– Общее мнение? – спросил я. Ромка удивленно глянул на меня – до него дошло, что я трезвее, чем выгляжу.
– Да. Общее. Ты уж не обижайся, но тебе и впрямь пора остепениться.
Сам он был женат четыре года, у него росли двое малышей, причем старший уже гордо таскал на поясе обменную флягу. И в городке Ромку уважали.
– Ты пойми, Леша, – Ромка посмотрел на меня с некоторым смущением. – Все мы тебя любим. Ведь в чем наша, православная, сила? В любви, в единении! Не только быть хорошим человеком, а еще и хорошим членом общины. И за тебя душой все болеют, поверь. Когда ты очередную глупость делаешь, может кто для виду и посмеется, но по правде-то, душа за тебя болит! Когда человек один, он – тьфу… – Ромка плюнул под ноги, растер плевок, – ничего не стоит! И себе в тягость, и общине. Может тебе и впрямь, нужен кто-то рядом, а без того – сплошные неудачи?
– И кого мне община сватает? – спросил я.
Ромка смутился. Но выбраться из разговора было уже не так-то просто.
– Ольгу Нонову.
Я не сразу нашелся, что ответить:
– Ольгу Петровну? Ромка… в первом классе все мы были влюблены в училку! Но ведь ей уже за сорок! Далеко за сорок!
Слава богу, он не сказал про «сорок пять» и «бабу – ягодку опять». Молчал, отведя глаза. Я переваривал услышанное. Значит, в городе меня считают настолько неисправимым лоботрясом, что кроме пожилой учительницы, чопорной и самовлюбленной, по возрасту годящейся мне в матери, никто не способен обо мне позаботиться.
О том, что я способен о ком-то позаботиться, речи не шло вообще.
– Улечу я, Ромка, – сказал я. – Куда угодно. В приграничье, на рудные планеты. Не могу я больше так. Бродить, ждать, пока абори предложит тебе кусочек фекалий…
– Жемчужины – не фекалии! – оскорбился Роман. Он был старателем неутомимым и довольно везучим.
– Да хоть почечные камни, – злорадно повторил я слова Огарина. – Это же безумие! Жить, надеясь, что выпадет удача, и тебе подарят никому не нужный кусочек чужой плоти! Что вспоминать будешь, когда время умирать придет? Как с флягой по джунглям бродил?
Ромку проняло. Мы были добрыми приятелями, но сейчас я перешел грань. Он встал, склонился надо мной.
– Умирать не тороплюсь! И на омоложение заработаю! Да хоть сейчас помирать – найду, что вспомнить – сорок три жемчужины свои, жену, пацанов! А ты, Лешка, что вспомнишь? Детские свои скульптурки? Кстати, из чего ты их лепил, обличитель? Вот они-то… как раз… Если бы на Терре настоящие художники знали… в руки бы их не взяли!