Последние дни его не покидало чувство одиночества. С того момента, как он увидел Белого с Анной Алексеевной. Саднящая, тупая боль с той самой минуты прижилась в сердце и никак не желала покинуть его. И причина этой боли — тоска. Непроглядная, чёрная, высасывающая душу.
Глаза поручика опустились и на некотором расстоянии от себя, шагах в двадцати, увидели господина Стоянова. Тот привычно подпирал ствол высокого ветвистого тополя и, никого вокруг не замечая, смотрел на заветные окна, как только что — поручик. Станислав Валерианович прикрыл рукой глаза. И рассмеялся. Бесшумно. Горько и глухо. Вспомнилось, как они познакомились с сыном банкира в доме губернатора. Как Анна Алексеевна шутила, не замечая, какую глубокую рану нанесла поэту тем, что свела их вместе. И тоска вновь сжала в своем кулаке сердце поручика.
Строки боли и ревности сами собой сложились в рифму и растворились в воздухе, дабы навечно кануть в небытие. Губы сжались, рука потянулась к ветке, пригнула ее к стволу. «Вот так и меня, — Рыбкин едва дышал, — неведомая сила ломает, гнёт, тянет к земле. Будто смерть жаждет принять до срока, отмеренного Богом и судьбой. Вот уже вторые сутки неведомая черная пустота душит меня. Давит. Мертвит». Поэт отпустил ветку, и та упруго распрямилась. «Вот бы и меня так отпустило», — выдохнул офицер, резко поднялся, в последний раз бросил взгляд на окна губернаторского дома, на верного Стоянова и твёрдо пошёл прочь.
С горечью Феб увидал в осаде белых монарха,
Должен теперь потерять слона, обреченного гибнуть.
Одновременно двоих спасти он не в силах от смерти,
Большее зло тогда нести он вынужден был бы,
Главный теперь для него священный долг отвратить бы
Гибель скорей короля.
Марк Иероним Вид. Игра в шахматы. 1513
Олег Владимирович то и дело посматривал на спутника. Станислав Валерианович сидел молча, отрешенно прикрыв глаза и лишь изредка, да и то невпопад, отвечал на вопросы советника.
— Господин поручик! — не выдержал Белый. — Да что с вами? Ей-богу, не узнаю вас. То вы своим эмоциям должного применения найти не можете, то ведёте себя так, словно у вас только что скончалась любимая собака.
— Ну и сравнение… — нехотя отозвался поручик.
— У меня когда-то жил пёс. Из породы терьеров. Славная, скажу вам, тварь. Умница. Не в пример хозяину. Бывало, придёшь в стельку пьяный, так он тапочки несёт. А утром рассол. Огуречный.
— Странный пёс, — рассеянно проговорил Рыбкин. — Дрессированный, что ли?
— Ага, — поддакнул Белый. — Его мой батюшка сначала лет десять дрессировал. А после я… Если бы не спился, до сих пор мне тапочки таскал. А вот от запоя помер. Ванькой его звали.
— Вы что? — Рыбкин вскинул на Олега Владимировича взгляд, полный негодования. — Издеваетесь надо мной?
— И не думал, — улыбнулся Олег Владимирович. — Станислав Валерианович! Оглянитесь вокруг! Что творится-то… Солнце, зелень, простор! Жизнь! А вы? Посмотрите на себя со стороны. Довольно унылая картина откроется, поверьте.
— Человек не в состоянии смотреть на себя предложенным вами способом. Глупый совет, — поручик снова уставился в противоположную от собеседника сторону, что, впрочем, Белого нисколько не смутило.
— Что я слышу? — в голосе советника прыгали весёлые нотки. — Поэт, не понимающий образного языка!
— Образы при чём? — неожиданно резко отреагировал Рыбкин. — Простите, но у меня далеко не оптимистическое настроение и нет ни малейшего желания продолжать разговор.
— Но и молча ехать как-то не с руки, — откликнулся Белый. — Путь долог. Тоска. Станислав Валерианович, может, всё-таки побеседуем? Глядишь, какой просвет в нашей беспросветной жизни и выявим. — рука Белого опустилась на плечо поэта, — А может, у нас одна с вами печаль?
— Сомневаюсь, — Рыбкин откинулся на спинку сиденья и прикрыл глаза.
— Сомнение — вещь полезная. Напрасно молчите. Иногда бывает полезно раскрыться. Глядишь, и полегчает. А если, к примеру, у меня такое же недомогание имеется? И мне так же тоскливо? А?
Поручик приоткрыл глаза, взглянул на чиновника:
— Что ж. Давайте проверим. Скажите, Олег Владимирович, у вас предчувствия случаются?
— В каком смысле?
— В непосредственном, — тело Рыбкина качнулось. — Вы когда-нибудь предчувствовали будущее? Не у гадалки. Не на картах. А вот так, сами. Утром проснулись вроде бодро. А к обеду бац — все не то! Гложет что-то вроде червя изнутри. А что — разобрать не в состоянии. Просто чувствуете, что произойдёт нечто… непоправимое. Всеми порами ощущаете: произойдёт.
Белый пожал плечами:
— Признаться, не помню. Может, и было. Но — в дни ранней юности. В последнее время ясновидения за собой не замечал.
Поручик сердито отмахнулся:
— Ну вас… Мне не до шуток. Вторые сутки меня не покидает предчувствие, будто я должен умереть. Ерунда какая-то. — Рыбкин нервно провёл ладонью по волосам. — Смерти я не боюсь. В конце концов, для всех нас путь давным-давно расписан. Однако неприятно.
— И часто с вами такое? — на сей раз серьёзно и заинтересованно спросил чиновник.
Рыбкину все равно почудилась издевка:
— Не ёрничайте. Мир не так прост, каким нам представляется. В скором времени я умру. Одно только непонятно: почему именно сейчас? Когда, кажется, жизнь только начала меняться? Вступает в новый, может статься, лучший этап. Протяни руку, и вот оно — счастье! Но, — Белый услышал щелчок пальцев поручика, — как раз теряешь всё. Вы никогда над этим не задумывались?
— Признаться, некогда было. Всё, знаете ли, в заботах. Чего и Вам желаю, Станислав Валерианович. Не обижайтесь. Но когда руки свободны и уйма пустого времени, в голову и не такие тараканы полезут… Предчувствия, говорите? — Белый достал трубку и раскурил её. — Полгода назад у меня было не предчувствие, а полное убеждение, что через сутки моим телом будут кормить рыб в море. Я тогда даже и молиться не стал во спасение. Куда грешному… Для таких, как я, дорога от райских врат в другие расписана… Помнится, сунули меня в трюм старого баркаса, в коем перевозили рыбу. Если ад и существует, то, скорее всего, там такая же вонь. Я после и до сей поры спокойно мимо рыбных рядов проходить не могу. Как сейчас вижу ту картину: сижу на грязном полу. Ноги, руки связаны. Во рту грязная тряпка, чтобы молчал. А в голове такой кавардак, уму непостижимо. Всякие глупости трутся друг о дружку. И по службе. И по имению: кому-то теперь оно достанет-с я? И другая разная дрянь… Как солнце стало садиться, голова опустела словно котелок. Слышу, по верхней палубе забегали. «Ну, — думаю, — вот и настал мой черёд!» Стук наверху мог обозначать одно: команда собирается посмотреть на казнь русского офицера. Какое-никакое, а разнообразие. Попытался было я узлы развязать, да куда там. А внутри такая злость, что будь кто из моих врагов сейчас рядом сбил бы с ног и зубами глотку ему вырвал…