Это было ужасно. Я очень медленно приближалась к открытому гробу, не зная, кто в нем лежит. Гроб был внушительный, из дорогого полированного дерева. Вокруг тянулись вверх огромные свечи, а в ногах покойного лежало несколько венков. Чем ближе я подходила, тем тверже становился мой шаг и тем меньше давил на меня страх. Оказавшись у самого гроба, я глянула туда и увидела старика в строгом черном костюме, грудь его была увешана наградами, а тело прикрыто трехполосным флагом. Никогда раньше я этого человека не встречала и понятия не имела, кто он такой, хотя, вне всякого сомнения, был он персоной важной. И тут я решительно сунула руку в сумку и вытащила большой нож. Затем рука моя, которую направляла рвущаяся из меня неудержимым потоком ненависть, стала наносить удары старику в грудь – один за другим. Удары получались сильные, уверенные и оказались бы смертельными, будь он жив, но из трупа сыпались наружу только опилки и старая скомканная бумага. Это и вовсе привело меня в бешенство, и я, уже не помня себя, все колола и колола его ножом, словно не желая признать, что на самом деле несу смерть лишь другой, уже случившейся, смерти.
Проснулась я в холодном поту, меня колотило мелкой дрожью, грудь сжималась тоской. Мне почти никогда не снятся кошмары, поэтому, едва разум мой окончательно просветлел, я стала раздумывать над первопричиной увиденного во сне. Откуда это вылезло? Может, нечто фрейдистское – с неизбежной фигурой отца как основы всего? Вряд ли. Может, смутные воспоминания о временах Франко с привкусом разочарования из-за того, что диктатору удалось-таки умереть от старости и в собственной постели? Слишком мудрено. Я бросила перебирать возможные толкования недавнего сновидения и пошла на кухню варить себе кофе, так и не придя ни к какому выводу. И только через несколько месяцев мне откроется, что, вопреки всякой логике, сон этот был, судя по всему, вещим и касался он моей работы.
Но лучше все-таки начать с фактов и забыть о снах. Одна из задач, которым посвящает свои труды и дни национальная полиция в Каталонии, – это копание в прошлом. И пусть мое утверждение кажется абсурдом, заведомым парадоксом. Ведь все мы знаем, что работа полицейских должна быть безотлагательной и своевременной – если пролилась кровь, то надо как можно скорее избавить людей даже от памяти об этой крови. А еще мы вбили себе в голову, будто сотрудник убойного отдела – это тип с пистолетом, обученный сразу, пока труп еще, так сказать, не остыл, брать быка за рога. Как бы не так! На самом деле всем нам, специалистам по вроде бы сегодняшним преступлениям, часто приходится заниматься далеким прошлым, чтобы искать там убийц, чей след давным-давно успел испариться. Как ни странно, но прошлое – поле деятельности не только историков и поэтов, но и наше тоже. У зла своя археология.
В таких случаях говорят, что “возобновлено производство по делу”, и выражение это сразу наводит на мысли об упущенных возможностях и вселяет мечты о каких-то невероятных и свежих находках, так что хочется поскорее взяться за работу – засучив рукава и со свежими силами. Однако чаще все складывается совсем иначе. Возобновление производства по делу предполагает невероятно трудное расследование, ведь, как нам хорошо известно, время стирает все следы.
Иногда дело могут открыть повторно потому, что прежнего обвиняемого пришлось выпустить из тюрьмы, поскольку наконец-то был сделан анализ ДНК, которых в ту пору, когда было совершено преступление, еще не делали. Или преступник бежал из страны, обрубив все концы, а теперь некто вдруг заявил, что ненароком где-то его встретил. В любом случае такие расследования требуют немалых сумм из государственной казны, поэтому просто так, без веских на то оснований, производство по делу не возобновляется.
Дело, которым поручили заниматься мне с моим помощником, младшим инспектором Гарсоном, было возобновлено по настоянию вдовы убитого. Она встретилась с судьей Хуаном Му́ро, человеком опытным и, как о нем говорили, никогда не выпускавшим расследование из-под своего контроля до самого конца. Вдова убедила его, что надо вновь заняться преступлением, случившимся в 2008 году, то есть пять лет назад. Ее муж Адольфо Сигуан, хозяин текстильной фабрики семидесяти с лишним лет, был убит при обстоятельствах, прямо скажем, малопристойных. Тело обнаружили в снятой Сигуаном квартире, куда он привел проститутку самого низкого пошиба, правда, совсем молоденькую. Подозрение пало на ее сутенера, но и этот последний через несколько месяцев был убит в Марбелье. И хотя улики против сутенера выглядели более чем убедительно, следствие зашло в тупик, так как предполагаемый убийца Сигуана по понятной причине уже не мог рассказать, что же там случилось. Проститутка какое-то время отсидела в тюрьме за соучастие в убийстве, хотя доказательства ее вины были шаткими, а потом история эта словно сама собой растворилась в воздухе – за прошедшие месяцы и годы. И вот теперь нам с Гарсоном достался в наследство этот пятилетней давности труп, который, надо полагать, успел безропотно смириться со своей участью.
Мой беспечный помощник был очень доволен, так как, по его словам, ему еще никогда не доводилось заниматься таким давнишним преступлением, а получить новый сыскной опыт в его годы – очень даже полезно.
– Я еще вот что скажу вам, инспектор… – пояснил он. – Любой новый опыт, хоть на службе, хоть в личной жизни, должен почитаться в моем возрасте за редкую удачу, за дар, то есть, небес. К примеру, только вчера я в первый раз попробовал оливковый паштет и чуть не разрыдался от избытка чувств… А повторно открытое дело – это все равно что вызов, брошенный нам с вами… Только с такой позиции и надо будет воспринимать какие угодно трудности, с ним связанные.
Для меня самой все это было совсем не так очевидно. Я моложе Гарсона, но трудности давно перестали казаться мне каким-то там вызовом; я воспринимаю их исключительно как новые проблемы, и не иначе. Я не из тех женщин, которых подогревает чувство соперничества, которые всегда готовы принять вызов и достойно ответить на него. Мало того, мои мозги отнюдь не увеличиваются в объеме, сталкиваясь со сложными задачами, и я не чувствую в себе чудесного прилива сил, когда предстоит взять очередной барьер. Поэтому мне трудно понять тех, кто все время поднимает для себя планку. И к альпинистам, карабкающимся на снежные вершины, чтобы там замерзнуть, я отношусь как к марсианам, и так же воспринимаю атлетов, которые, добежав до финишной ленты, теряют сознание и валятся на землю. Во мне нет ни их пыла, ни их энтузиазма, я скорее чувствую склонность ко всему научному – назову это так, чтобы меня легче было понять. Людьми науки движет жажда знания, а не тупое упрямство, заставляющее рваться все выше и выше. Разве мадам Кюри открыла радий с воплем: “Я не отступлюсь, хоть вы меня убейте!”? Нет, конечно. С моей точки зрения и, полагаю, с точки зрения мадам Кюри, люди должны чем-то заниматься, двигаться к определенной цели, потому что ими руководит потребность пролить свет на то, что скрыто во тьме. Но если мы уже прибыли в порт назначения, зачем продолжать состязание с самим собой и снова выходить в море – на поиски еще более далеких земель? Нет, надо уметь смиряться с собственными пределами, жить в этих рамках и помнить о них, когда ты берешься за какую-нибудь новую работу. Возможно, я слишком остро воспринимаю эти собственные пределы и четко осознаю, до чего они осложняют мне жизнь, а может, я просто более консервативна, чем хочу признать. В любом случае история с возобновленным делом не очень-то мне нравилась.