Он замолчал, подыскивая слово.
— Осьминогом? — подсказал Мэтью.
— Да, спасибо. Этим занимаюсь лично я.
Голова в треуголке кивнула, шевельнулась странная ткань телесного цвета.
— У меня нет твердых доказательств, что Смайт и Уилсон встречаются в нарушение вашего декрета, — сказал Мэтью. — Только…
— Догадка? — спросил Фелл.
— Да, только догадка.
— Но ничего интересного в комнате Смайта вы сегодня не нашли?
— Ничего. — Он нахмурился. — Но опять же, я не знаю точно, чего я ищу.
— Я думаю, у вас может возникнуть мысль. И… полагаю, вы узнаете, когда найдете.
— Если найду, — поправил Мэтью. — Что может оказаться невыполнимым, учитывая недостаток времени.
— Времени столько, сколько есть. В его недостатке можете быть виновны и вы сами — ваше упрямство, с которым вы отказывались выполнять мой приказ должным образом.
Мэтью задрал голову, уставившись в безликую пустоту. Собрал все свое мужество и сказал:
— Я не люблю, когда мне приказывают — ни вы, ни кто-либо другой.
— Вот так-то! Смело сказано, сэр. То есть я несомненно должен сдерживать перед мистером Мэтью Корбеттом ту силу, что привела меня от моего скромного начала туда, где я сейчас?
— Человек под покрывалом, — ответил Мэтью. — Лицо скрыто, шаг осторожен, путь неясен.
— Путь неясен? Почему же?
— Пара предателей, — был ответ. — Две мухи в меду. И так трудно их выловить, что пришлось привлечь меня? Того самого, которому вы этим летом послали кровавую карту? Что, если бы меня убили ваши громилы, — где бы вы были сейчас?
— Я думаю, здесь внизу. В своих комнатах.
— И ходили бы кругами по этим комнатам, гадая, кому следующему отрезать голову? Мне думается, вам следует радоваться, что я ускользнул от кровавой карты. Потому что со мною, всадником авангарда, надежда у вас есть. А без меня — сплошная неясность.
Профессор какое-то время помолчал. А когда заговорил, то сказал, почти восхитившись такой четкой формулировкой:
— Ах.
— Что вы вообще делаете весь день? — продолжал Мэтью, бросая вызов судьбе. — Прячетесь в своих комнатах? Над чем-то работаете? Не может же быть, что вы живете ради этих коротких пьес, а потом целыми днями спите?
— Я редко сплю, — ответил профессор без всякого выражения.
— Располагая такими сокровищами — и не можете спать? — Мэтью понимал, что язык подводит его к краю обрыва, но чувствовал, что нужно еще чуть-чуть податься вперед. — Вынуждены таиться в собственном доме? Носить маску, передвигаясь по нему? Профессор… вы, я боюсь, совсем не так богаты и не так привилегированны, как вам хотелось бы. Потому что я, хотя и живу в молочной вдвое меньше этой комнаты, сплю отлично — почти всегда — и не чувствую нужды носить маску.
Фелл ответил негромко:
— А у вас, — сказал он, — таки есть яйца.
— Отросли, когда я пришел в эту профессию.
— Я могу сказать Сирки, чтобы он их отрезал, если решу, что они у вас выросли слишком большие и неудобные.
— Делайте что хотите, — сказал Мэтью, и говорил всерьез. Сердце у него успокаивалось, капельки пота на висках начали высыхать. — Ведь это ваш мир.
При этих словах профессор подался вперед:
— Хотите, расскажу вам немножко о моем мире, молодой человек?
Мэтью не ответил. Почему-то от этого вежливого, тихого голоса по спине пробежал холодок.
— Я расскажу, — решил Фелл. — Я вам говорил, что у меня был сын? Да, и что Темпльтон его звали, тоже упоминал. Очень хороший парнишка. Очень разумный. Любознательный. Почти такой же любознательный, как его отец. Вы мне действительно его напоминаете. Как я и сказал… такого, каким он мог бы вырасти, останься он в живых. Он, видите ли, погиб в двенадцать лет. В двенадцать лет, — повторил профессор с печальной страстностью, внутри которой угадывалась едва сдерживаемая ярость. — Был забит до смерти шайкой хулиганов по дороге в школу. Он, понимаете ли, не был бойцом. Был добрая душа, очень хороший мальчик.
Профессор замолчал и просидел какое-то время молча. Мэтью нервно кашлянул и изменил положение в кресле.
— Его портрет вы видели в витраже на лестнице. Утраченный мною Темпльтон. Отнятый кровавыми кулаками банды шестерых негодяев. Они его гнали по улицам как собаку, избивая для собственного развлечения, насколько я понимаю. Да, он был хорошо одет. Всегда во все чистое. И во всей лондонской толпе никто ему не пришел ему на помощь. Всем было наплевать. Обычное для лондонских улиц зрелище: что могут сделать — и делают — люди просто ради собственного удовольствия. И самое страшное, Мэтью, самое жуткое… это что у Темпля накануне возникло предчувствие смерти, и он просил, чтобы утром я проводил его в школу… но я был занят своими проблемами, и не мог отвлекаться на такие мелочи. У меня была своя работа, свои университетские дела. Вот я и сказал: Темпль, ты уже большой мальчик. И бояться нечего. Мы с твоей мамой уповаем на Бога, и ты тоже должен. Так что… давай, Темпль, школа тут близко. Дойдешь сам, сказал я. Потому что ты уже достаточно взрослый.
В сгустившейся тишине Мэтью попытался сказать:
— Я вам очень…
— Молчание, — сказал профессор тихим, но режущим шепотом, и Мэтью не решился вставить больше ни слова.
И они просидели какое-то время молча, профессор и решатель проблем. Слышно было, как плещутся внизу волны, медленно разбивая в клочья остров Маятник.
— Я… мне надо было что-то сделать, — прозвучал тихий и жуткий голос. — Чем-то облегчить страдания. Ведь так жить я не мог? И Тересса тоже не могла. Она была такая чувствительная, такая нежная… очень похожа на Темпля. Он почти целиком унаследовал ее характер, и внешне был похож на нее. Глядя на жену, я видел, что на меня смотрит мой мальчик. Но она все время плакала, и я не мог спать, и я знал… знал, что должен что-то сделать. Что-нибудь, чтобы облегчить боль.
Рука в перчатке поднялась вверх, почти коснулась лба и опустилась, трепеща, — как умирает подстреленная птица.
— У меня были деньги, отец оставил мне состояние. Он был здешним губернатором, я вам говорил? — Он дождался кивка Мэтью. — Губернатор Маятника и его порта, Сомерс-Тауна. Да, помню, я говорил. В общем… деньги у меня были. А деньги — это инструмент, вы это знаете? Они могут сделать все, что вы хотите. Мне тогда хотелось… хотелось получить имена тех шести тварей, которые забили до смерти моего сына. А потом… выйти на улицы, когда наступает ночь, в темные логова, где собираются эти твари, и я, удерживая внутри весь свой страх, входил в такие места, которые даже представить себе не мог год назад. У меня было достаточно денег — и дара убеждения, — чтобы набрать себе шайку бандитов. И щедро им заплатить за убийство шести мальчишек из моего списка. Младшему было четырнадцать, старшему семнадцать. Они и месяца не прожили. Но знаете… этого было недостаточно. Нет, — продолжал профессор, и это слово прокатилось звоном далекого похоронного колокола. — Страдание никуда не делось. И вот… я велел своей банде убить родителей этих мертвых уже тварей, затем их братьев и сестер, а также всех, кто жил с ними в этих вшивых трущобах. Это мне стоило больших денег, Мэтью. Но… оно того стоило. Я хотел, чтобы это произошло, и это сделали. И вдруг… вдруг оказалось, что у меня есть власть и репутация. Все улицы узнали, что я безжалостен, и совсем неожиданно у меня появились последователи. И вот я… тихоня, книжник, кабинетный ученый, оказался владельцем шайки… громил, как вы их назвали? Ну да, громил, которые хотели на меня работать. И среди них было несколько, выделяющихся из общей массы, которые дали мне необходимое образование и несколько хороших советов. Объяснили, что деньги можно зарабатывать, требуя дань с ломовиков и разносчиков, торгующих на улицах. Другими словами — создав свою территорию. Мою территорию, Мэтью. Сперва маленькую, потом больше. Потом еще больше, подчиняя себе заведения, работавшие куда раньше, чем погиб Темпльтон. — Голова под покрывалом кивнула. — Кажется, я очень хорошо умел убеждать. Умел создавать планы дальнейшей экспансии. Росла моя жажда знаний, но теперь уже не книжных. Я жаждал знать, как управлять людьми и тем самым управлять своей судьбой.