Да, жадность человеческая. Много она натерпелась в жизни – и даже не от скупости и скаредности людской, а от того, что рано осталась без матери-отца. Дядя-то, он и нежадный вовсе был. Просто время такое тогда наступило. Вот и приходилось ему прижимистым быть, чтоб кормить их всех… Да, время… Время ее истекло, прошло, как вода сквозь пальцы, пролетело все в один миг – будто и не жила вовсе. Да, жила, конечно, и много прожила – девятый десяток разменяла, шутка ли! Вот некоторые и думают, что из ума выжила, да и на свете зажилась…
Дядя ее, Аришкин, нежадный был. Просто бесхарактерный. А тетка, та – да, скряга из скряг. И мужем вертела, как собака хвостом. Да и тетка… Много ли имущества у тетки с дядькой было, что так над ним тряслись? По тулупу овчинному, по паре валенок с галошами на выход, схороненных в сундуке старинном, источенным шашелью, только на железных обручах и державшемся, полным ветхого нафталинового тряпья, имели, да кучу сопливой ребятни. И ее, Аришку, в придачу. Им спасибо сказать, что вырастили, как смогли, в детдом не отправили…
– Ариша, можно к тебе? – В дверь несмело поскреблись.
– Конечно. – Она слабо шевельнула рукой. Лучше уж сразу выслушать, что хочет сообщить ей Людмила, чем та целый день будет ходить под дверью и вздыхать.
– Ариша, голубушка, я хочу тебе сказать… Мне кажется… Может быть, мы вместе обсудим…
– Люся, я ничего не хочу обсуждать, – отрезала Ариадна Казимировна. – Дом мой, кому хочу, тому и завещаю его.
– Аришенька, я ведь тебе даже не родственница. – Людмила Федоровна смущенно заморгала. Вид у нее был угнетенный. – У тебя две дочери, внук, – снова начала увещевать она подругу. – Они ведь рассчитывали…
– Люся, я тебя попрошу больше со мной этого разговора не заводить. Ты прекрасно слышала, что дочерям я оставляю свои сбережения и драгоценности, а внуку – коллекцию картин. Все это стоит немалых денег. И намного превышает стоимость дома. Так что давай закроем эту тему. И, знаешь ли, я пока умирать не собираюсь, – ощетинилась Ариадна Казимировна.
– Ах, что ты такое говоришь, Ариша! – Тонко устроенная Людмила Федоровна совершенно не переносила никаких разговоров о смерти.
Обе немного помолчали.
– Тебе кофе принести? – робко спросила Людмила Федоровна подругу.
– Принеси, – качнула та красиво посаженной, со все еще тяжелым узлом волос на затылке головой. – Не хочется выходить в столовую.
– Понимаю… – кивнула давняя компаньонка. – Что тебе к кофе? Творожок? Яичко всмятку?
– Не хлопочи. Давай что есть, – милостиво разрешила хозяйка.
Людмила Федоровна вышла, осторожно, почти беззвучно прикрыв за собой дверь.
Люсенька, деликатная ты моя, неужели тебе все еще невдомек, что ближе тебя у меня на свете никого нет? Ни дочери, ни тем паче внук – побыли, отдохнули, навестили. Поцеловали в оплывшую, покрытую сеткой морщин и пигментными пятнами старческую щеку раз при встрече и раз при отъезде – вот и все их родственные чувства. Долг выполнили, галочку поставили. Два поцелуя в год – с нее, старухи, довольно. Нам, доживающим свой век, много не нужно. Ариадна Казимировна криво дернула уголком рта. Два непылких, неискренних поцелуя за дом у моря, за солидный счет в банке, антикварные драгоценности и три десятка бесценных картин… Всего два поцелуя в год! Просчитались вы, любимые наследники. За два поцелуя вам причитаются только деньги, побрякушки, большую часть которых она никогда и не надевала, и картины. Дома же вам, надеюсь, еще долго не видать. Дом она отписывает Люсе. Даже если Люська своими куриными мозгами не понимает, что горячо ею любимые Лерочка и Леночка вышвырнут ее отсюда прежде, чем вынесут за порог прах своей строптивой родительницы.
– Аришенька, будь добра, дверь открой мне, пожалуйста…
Она легко, несмотря на все прожитые годы, поднялась, повернула ручку двери. В комнату осторожно, боком протиснулась Людмила Федоровна.
– Я тебе творожок, плюшечку, яичко сварила… Лерочка персики собрала свежайшие, а Леночка говорит, что виноград очень укрепляет нервную систему…
– Господи, чушь какая! Персики, виноград, нервная система… Забегали, засуетились. Нервная система! Еще психиатра пригласите, освидетельствовать меня на предмет острого умственного расстройства!
Людмила Федоровна сокрушенно качала головой, переставляя с подноса на стол принесенные дары.
– Аришенька, я тебя еще раз…
– Люся, я не хочу больше разговаривать на эту тему! – резко оборвала Ариадна Казимировна подругу. – И если будут спрашивать, скажи, что я плохо себя чувствую и никого не хочу видеть.
– Ты действительно?.. – тут же испугалась Людмила Федоровна.
– Никогда в жизни не чувствовала себя лучше, – ответствовала та.
– Приятного аппетита, – пролепетала совершенно расстроенная и сбитая с толку Людмила Федоровна. Боже мой, боже мой, все было так славно, так тихо все эти годы. Пока Арише не пришла в голову эта дикая мысль. Ну зачем, спрашивается, ей этот огромный дом? К чему? Что она будет с ним делать? Так все было хорошо… А теперь испорчены отношения и с Лерой, и с Леной… и с Ванечкой…
Людмила Федоровна осторожно спускалась по лестнице, и слезы струились из ее глаз.
* * *
Из ее комнаты моря не было видно. Она вообще не любила море, не понимая такого количества бесполезной соленой воды. Когда растения изнемогают от палящего солнца, а вокруг в прямом смысле целое море воды. Ненужной воды. А пресная вода здесь – роскошь, до сих пор ее дают по графику. И даже ее всесильный супруг, ныне покойный, который все имел безо всяких очередей, вне очередей и в первую очередь, пресную воду в кране видел лишь утром, с шести до девяти, да вечером, тоже с шести до девяти. В саду стоял огромный бак для полива, и в доме, в специально сооруженной пристройке, помещался еще один – но пить эту застоявшуюся воду чувствительная Ариадна Казимировна отказывалась наотрез. И, наверное, до конца жизни она будет вспоминать вкус воды из колодца во дворе дядькиной «усадьбы» – такого глубокого, что суеверные соседки утверждали, будто он сообщается с бездонным Ведьминым озером, тем самым озером, где утонула мать маленькой Арины. Вода в нем была холодной до ломоты в зубах, и после нее во рту еще долго держался сладковатый привкус. Вот это была вода, не то что противная, местная, – теплая и неуловимо горько-соленая, должно быть, от близости нелюбимого моря.
Она отщипнула кусочек плюшки, запила глотком кофе – все сегодня такое же омерзительное на вкус, как и крымская вода. С досадой посмотрела на фрукты и отодвинула подальше дочерние приношения. Села у окна. Из сада тянуло свежестью, кипарисово-инжирным утренним духом. Почему-то сегодня все ее раздражало, даже этот запах. Слишком навязчивый, нахальный, резкий. Больше всего Арина любила запах подсыхающего на солнце свежескошенного сена, но этого пряного летнего аромата ей не доводилось ощущать уже много лет. Не росла здесь такая трава, нечего на этой каменистой земле косить. Вот у них трава вырастала высокая, густая… Маленькая Аришка с головой могла спрятаться. Закрыла глаза, и тотчас же как проектор включили – увидела и поле, и отца. Коса мерно ходит – ш-ших, ш-ших, – и срезанная трава ложится пластами; она же, совсем маленькая, послушная, сидит там, где мать ее посадила, – под деревом, в тени. Вдали, где луг уходит в низину, еще туман стоит – там зайцы пиво варят. Тятька, когда приходит, всегда приносит что-нибудь от зайчика – не пиво; что такое пиво, Аришка не знает, не пробовала, наверное, зайцы своего пива жадничают… Однако тятька всегда что-нибудь вкусненькое у них отнимет – то морковку, то пирожок, то сахарку кусочек, – она даже сглотнула от предвкушения. Ой, как хорошо! Жук какой-то пробирается мимо, она перегораживает ему дорогу прутиком, мешает бежать. Да и какие там дела могут быть у какого-то глупого жука? Вот она действительно занята – сидит, сторожит крынку с водой и завязанный в тряпицу каравай. Вода в крынке та самая, сладкая и ледяная, и вся крынка в бисеринках, и утро только-только начинается, и серебрится, волнами ходит покос; и тятьку уже почти не видать, и жук переполз щепку и убежал, и тепло под старой, вытертой овчиной отцова тулупа с таким родным запахом… Она сворачивается калачиком, и материно улыбчивое лицо плывет куда-то, колеблется, как будто волны нагретого солнцем воздуха поднимаются перед ним…