– О господи всеблагий! Елизавета Васильевна, да неужели вы так и не научились разбираться в психологии человеческой?! – всплеснул руками этот омерзительный грубиян, не давая мне и слова сказать в ответ. Видимо, он смекнул, какое это будет слово! – Неужели вы не поняли, каким образом и отчего вам вчера удалось привлечь столь пристальное внимание к своим словам? Неужели не были удивлены столь разительно изменившимся к вам отношением? А ведь главную роль тут сыграл сущий пустячок: ваше прелестное синее платьице. Нет, два сущих пустячка: платьице и распущенные волосы. Вы прежде совершали огромную, можно сказать, роковую ошибку, являясь перед своими коллегами в образе, pardon, синего чулка и тщательно скрывая как вашу молодость, так и вашу красоту. О, я понимаю: вы опасались выглядеть легкомысленно. Вы полагали, что ваши слова будут иметь больший вес, ежели будут изречены неким унылым существом неопределенного пола. Однако ваша неопытность сыграла с вами плохую шутку. Видите ли, мужчины – существа странные. Есть поговорка: женщины-де любят ушами. Так вот: мужчины слушают глазами! Чтобы воспринять слова женщины, им прежде нужно получить удовольствие от созерцания ее. Насладиться ее красотой! Таковы законы мужского восприятия мира. И вчера вы блистательно подтвердили эту аксиому. Ваши чудесные волосы, ваше лицо, преображенное новой прической, восхитительное платье, которое так соблазнительно подчеркивало все достоинства вашей фигуры, – все это произвело на мужчин то впечатление, которое производит на несчастных кроликов взгляд питона. Старые и молодые, они моментально теряют всякий разум, начинают хлопать глазками и глупо улыбаться – и сами скачут в пасть хладнокровного чудовища.
Только остолбенением, в кое повергло меня сие высказывание (слово в слово повторенная моя мысль!), и можно объяснить то, что я не бросилась к Смольникову и не осыпала его градом пощечин. Точно таким же столбом стояла у двери Павла, только если мои негодующие чувства все же отразились на моем лице, то ее поглупевшая физиономия не выражала ничего, кроме самого что ни на есть рабского, беспредельного обожания.
– Откройте гардероб! – скомандовал Смольников, величественно махнув перчатками, которые держал в руках. – Я сам решу, в чем должна поехать в гости к моей бывшей пассии пассия нынешняя!
Ничуть не сомневаюсь, что он отлично разбирается в одежде. Во всяком случае, в мужской: это видно по его серому костюму с отлично сидящим элегантным двубортным пиджаком, брюкам с обшлагами, по модным замшевым перчаткам без краг, едва достигающим края ладони, щегольскому кашне – зеленому с красным турецким узором… Я привыкла видеть его в строгом мундире, а тут явился какой-то денди. Но все-таки у него нет никакого права досматривать мои вещи!
Я ринулась вперед и закрыла гардероб своим телом.
– Барин, да вы уж того… слишком… – хихикнула Павла, заслонившись рукавом, словно деревенская простушка. – Где ж это видано, чтобы в гардероб к барышне заглядывать?!
– Не видал я, что ли, дамских гардеробов и даже комодов? – хмыкнул Смольников. – Ну так и быть, поступим следующим образом. Я отвернусь, а вы вынимайте из шкафа все туалеты поочередно и предъявляйте их мне. И оставьте вашу глупую стыдливость, Елизавета Васильевна! Помните, что сие нужно в интересах дела!
– Боюсь вас огорчить, господин товарищ прокурора, но у вашей нынешней пассии не столь много нарядов, как у пассии бывшей, – произнесла я со всей возможной ядовитостью.
– Ну хорошо, хорошо, уговорили! – с мученическим видом завел глаза Смольников. – В таком случае могу я попросить вас облачиться в то же самое синее платье, в коем вы были вчера? И распустить волосы.
– Дались вам мои волосы! – чуть не закричала я.
– Вот представьте себе – дались! – упрямо сказал Смольников и, прихватив с кресла свое кашне, шляпу и трость, вышел, мрачно приказав:
– Немедленно переодевайтесь! На все про все у вас четверть часа. Полагаюсь на вас, милейшая Павла!
После этого он вышел в прихожую, а «милейшая Павла» взялась меня переодевать и перечесывать.
Я не сопротивлялась: была всецело подавлена преображением этой женщины, которую прежде считала незыблемо преданной только мне. Но бог ты мой, довольно оказалось появления смазливого молодого человека с развязными манерами и хорошо подвешенным языком, чтобы моя нянька, заменившая мне мать, а потом и отца, и всех друзей, жившая моими интересами и вообще бывшая неким столпом моего мира, – чтобы моя Павла принялась служить ему так же истово, как прежде служила мне!
Уму непостижимо! Более того – она словно бы и не замечала мрачного молчания, в котором я замкнулась. А физиономия ее хранила столь же восторженное выражение, какое может быть у жрицы-фанатички, готовящей христианскую мученицу на заклание во имя какого-нибудь идольского кумира.
Ну ладно! Я вытерплю и это! Ради того, чтобы добыть улики, выяснить обстоятельства зверского убийства, я готова на все. Но я вернусь. Я вернусь домой, и тогда…
Чудилось, нынче вечером внутри у моей обычно медлительной Павлы тикал некий хронометр-ускоритель, потому что она выпроводила меня в прихожую минута в минуту спустя четверть часа. В это время Смольников разговаривал по телефону. Выражение лица у него при виде меня сделалось очень странное, и меня вдруг пронзила догадка: а ведь, пожалуй, не так уж он и умен. Ну разве может у умного мужчины быть такое баранье, размягченное выражение глаз?
Впрочем, в ту же минуту Смольников, который, как я уже говорила, отличался быстротой реакции, встрепенулся, принял обычное свое насмешливое выражение, сказал в трубку:
– Все, отбой. Я еду! – И отключился.
Подал мне руку:
– Извозчик ждет у крыльца, дорогая! – и увлек на лестницу с такой стремительностью, что у меня не хватило времени даже возмутиться этим словечком: я была всецело занята тем, чтобы удержаться на ногах.
Внизу пролета мне все же удалось оглянуться: Павла стояла на площадке, свесившись вниз, и смотрела нам вслед с умильным выражением. Вроде бы даже слезы мерцали на ее глазах!
«Да что она будто воспитанницу на казнь провожает!» – возмутилась я, и только тут меня поразила мысль о том, что мой нынешний вояж может быть опасным. Все-таки я еду в дом возможного убийцы!
– Не думаете ли вы, господин товарищ прокурора… – начала я, лишь только мы разместились в щегольском двухместном экипаже.
– Я думаю, что вам следует немедленно забыть мою должность, – перебил меня Смольников. – А также мою фамилию. И желательно даже имя-отчество.
– Как же мне вас называть там, куда мы едем?
– Мои многочисленные друзья обычно называют меня Гошей, – отозвался этот легкомысленный тип. – А также Гошенькой! Или Жоржем. Так что выбирайте.