Раньше сядешь — раньше выйдешь, проводили нас мудростью недавних времен с весьма своеобразной песней, отбивая ритм подошвами под столом и ладонями по столу, исполненной хриплыми, не слишком стройными голосами, вместившей в себя одновременно заряд ярости, отчаянной надежды и насмешки, с текстом, не предназначенным для женских ушек. Из гуманных соображений ограничусь лишь двумя первыми строками:
Океан шумит угрюмо,
Грозно пенится волна…
Воодушевившись этим своеобразным гимном сорвиголов, не признающих ни бога, ни черта, мы отправились в путь. Теперь нам предстояло осваивать окрестности Русской Гавани заново в совершенно новой обстановке. Ширина залива Откупщикова перед фронтом ледника Шокальского, где нам предстояло работать, около пяти километров — это место памятно по «вояжу» в шлюпке вместе с начальником полтора года назад. Сплошная ледяная стена, вкривь и вкось перебитая трещинами, от которой время от времени рушатся айсберги, от звонкого удара которых по припаю почему–то хочется подпрыгнуть и заорать: «Мама!» В самой прифронтальной полосе, где припай испытывает воздействие ледника, располагаются растрескивавшиеся ледяные валы высотой в несколько метров, частично занесенные снегом. Сами валы состоят из отдельных блоков припая толщиной около метра, которые порой еле держатся, чуть соприкасаясь друг с другом. Своеобразная коварная мышеловка, потому что при попытке взобраться на такой вал легко рухнуть вместе с ледяным блоком в воду, и тогда последнее, что ты увидишь в своей жизни, замерзая, — кусок неба в кровле припая, до которого просто не дотянуться. Наглядно — дальше некуда! В таких местах риск превышает разумные пределы. Дальше к выходу из залива под низким сумрачным небом в сумерках приближающегося рассвета вырисовываются неподвижные туши айсбергов, тут и там вмороженные в припай.
За зиму на припае накопилось много снега, в котором бора, словно искусный скульптор, изваяла за зиму тысячи и тысячи неповторимых заструг, устремленных ко входу в залив. Их высота порой до пояса, и карабкаться по ним с санями на буксире — удовольствие небольшое. Разумеется, под ними могут оказаться и трещины, а также тюленьи лунки, провалиться в которые ничего не стоит. До первого появления солнца — еще две недели. Работать нам предстоит большей частью в сумерках, а порой и ночью. Это помимо метелей, поземок, туманов и прочей надоевшей экзотики, ставшей привычной.
В полутьме провешиваем основную промерную магистраль, отмечая ее положение вехами, створ которых задаем двумя мощными аккумуляторными фонарями. Ориентируясь на них, продолжаем створ в глубь залива. Расстояние отмериваем пятидесятиметровым телефонным проводом. Ошибиться на этой стадии нельзя. Позднее, когда светлого времени прибавилось, я проверил эту предварительную работу теодолитом, все совпало. Начав работу в темноте, мы, несмотря на выпавшие трудности, выиграли время.
Работали с азартом и практически каждый день, хотя февраль оказался щедрым на атмосферные безобразия. Пять циклонов за две недели один за другим терзали Новую Землю вкривь, вкось и даже поперек, не давая нам пощады. На этот раз нас мучили не морозы и даже не окаянная бора, с которой мы уже свыклись. Сплошь и рядом мы имели дело с теплым фронтом, когда легкий теплый воздух вползал на окраину Новой Земли сначала по клину холодного и тяжелого приземного воздуха, а затем проливался на нас немилосердным дождем, замерзавшим на нашей одежде ледяной броней. Определенно в своем коварстве Арктика явила нечто новенькое.
Надо отдать должное моему напарнику. В отличие от своего отца Романова–старшего, дядя Вася не был столь заметной фигурой в нашей экспедиции. Молчаливый, не склонный к внешнему проявлению чувств, в то же время он ни разу никого не подвел. Поначалу Василий делал то, что я ему указывал. Не возражал он, когда я выводил на работу в самую гнусную погоду, когда мне хотелось, чтобы кто–нибудь остановил бы меня самого. Правда, поначалу он с опаской оглядывался, когда за завесой мокрого снега исчезали береговые огни, но со временем приспособился к новой обстановке, тем более что я старался показывать ему, что мы контролируем ситуацию. Со временем он чаще стал проявлять собственную инициативу и даже в самых сложных ситуациях вел себя вполне достойно. Как полевой работник он держался совсем неплохо и стойко переносил выпадавшие на нашу долю трудности. Благородное честолюбие двигало моим помощником, который, выражаясь языком былых времен, «явил рвение по службе», и своим успехом в работе на припае в феврале 1959 года я во многом обязан ему, но не только. Начальник полярной станции Г. Е. Щетинин вынужден был терпеть на своей ограниченной жилплощади двух постояльцев–нахлебников. Немалую помощь оказал нам гидролог Анатолий Афанасьев в виде советов и консультаций, во многом определивших успех работы. Вместе с нами он занимался мелким ремонтом нашей лебедки и другого инструментария и был полезен во многих других отношениях.
Мы так были заняты своим делом, что прозевали появление солнца, хотя отметили, как заснеженные гребни гор вдруг приобрели багровый оттенок. Уже вернувшись для ночевки на полярку, узнали, что ее население видело солнце. Само по себе это сообщение не вызвало у нас особого интереса. В том, что солнце обязано появиться строго по Астрономическому еже–годнику, у нас не было сомнений. Другое дело, что на припае его скрывал от нас высоченный фронт ледника Шокальского. Колеблющийся красный шар за завесой несущегося снега мы увидали, когда работа близилась к концу.
— Солнце, — между двумя затяжками констатировал мой напарник. Совсем как год назад, я подумал, что солнцепоклонников из нас не вышло.
Мы получили совсем неплохие результаты. Теперь мы знаем толщину ледника в прифронтальной части, которая, кстати, сидит на грунте, а не на плаву. Тем самым появилась возможность оценить расход ледника на айсберги в балансовых расчетах. Возможно, это главное достижение в том, что мы сделали в феврале 1959–го на припае в Русской Гавани.
Среди прочего узнали, что в средней части фронт ледника упирается в моренный вал на дне залива Откупщикова, — еще один довод в пользу малых изменений ледника. Еще одна конечная морена располагается несколько севернее. Все вместе означает, что по сравнению с наблюдениями экспедиции М. М. Ермолаева в 1932–1933 годах положение конца ледника изменилось мало, что не просто требует ответа, а буквально взывает и вопит — почему? Особенно в сравнении с ледниками в заливе Иностранцева (всего в 100 километрах восточнее), отступивших за 1933–1952 годы на целых восемь километров! Пока непонятно, но объяснять–то все равно придется.
Воистину, наша программа, составленная в Москве, — отнюдь не «Устав» или «Краткий курс» (как полагал бывший начальник), а лишь перечень тем, подлежащих решению. Каким образом, решать исполнителям, чего не понимал бывший начальник. Тем более, что время неумолимо и до конца экспедиции его остается совсем немного. Все это я высказал на Совете экспедиции, где наш отчет о работах на припае был принят, я бы сказал, благосклонно и с интересом.
Впереди вырисовываются события, от которых голова идет кругом. Предстоит вывозить с Ледораздельной Каневских, проводить повторные наблюдения на снегомерной и геодезической сети, вести бурение для термометрической съемки и т. д. и т. п., всего не перечесть. При завершении экспедиции следует действовать вдумчиво и осторожно, чтобы не напортачить под занавес На этом общем фоне произошло еще одно примечательное событие с оттенком юмористическобытового характера Долгое время среди «научников» шли споры, как понимать утверждение М. В. Ломоносова о том, что зимой «на Новой Земле и Шпицбергене из–под ледяных гор ущелинами текут ручьи и речки»? Наш главный термометрист, осторожный Иван Хмелевской, до завершения всего комплекса наблюдений не торопится высказываться на эту тему. Но однажды Олег Павлович, вернувшись из короткой рекогносцировки вблизи ледника, торжественно продемонстрировал нам в разгар холодов мокрые валенки и портянки, причем с присущим ему характерным комментарием: