– Ну какой же ты Дмитрий? Ты не Дмитрий, а Ивашка Заруцкий, такой же вор и разбойник, как я! Вот она – да, она – Марина Юрьевна, ца-ри-ца…
Треня смачно сплюнул.
– А тебе не все ли равно? – ухмыльнулся Заруцкий, который понимал: ссориться с Треней никак нельзя. Ведь здесь их последнее прибежище! У него, пусть и в непочете, зато можно как-то отсидеться, прикинуть, что дальше делать. Вот кабы в Персию податься… – Хоть горшком называй, только в печку не сажай!
Треня кивнул и продолжил:
– Только вот какое дело, пан атаман. Про Дмитрия ничего не скажу, царевым людям без разницы, есть он где на свете или нет, а касаемо тебя разосланы по стране грамоты: хватать тебя и держать в оковах, об чем немедля известить власти. За это награду сулят. А коли кто известен станет как твой потаковник, того вместе с тобой на кол…
– Не пугай, сделай милость, – попросил Заруцкий с волчьей улыбкой. – Уж пуганые. Коли не хочешь приюта нам дать, уйдем от тебя, только дай нам лошадей – переволочься до Самары.
– Лошадей тебе? – задумчиво спросил Треня. – А за что? За какие такие благодеяния я тебе должен способствовать?
Вдруг затопали торопливые шаги по крыльцу, в избу Трени ворвались два оборванных казака. Все обернулись к ним.
– Прибыли они, государь атаман! – возвестил невысокий, юркий казак. – И воевода, и стрельцы. Велено вести супостатов.
– Коли так, вяжите их! – махнул рукой Треня. И четверо могучих мужиков навалились на Заруцкого, настолько ошеломленного происходящим, что он не сразу начал вырываться. И все, упустил миг – на плечи ему насели еще двое, повалили, повязали, забили рот кляпом, чтобы не ревел страшно, не проклинал черно.
Пронзительно закричал маленький Иван, Янек, которого еще двое вырвали из рук Барбары, ну а сопротивляющуюся Казановскую свалили ударом кулака в лицо. Никола де Мелло с угрюмым достоинством сам завел руки за спину, позволив себя связать, уступив неодолимой силе.
Марина расширенными глазами смотрела на весь этот кошмар, все еще не веря происходящему. Но когда подошел к ней казак с петлей и с деловитым видом начал накидывать ей на шею, очнулась, оттолкнула его, рухнула на колени перед Треней Усом:
– Во имя Господа! Пощади!
– Пошла вон, – равнодушно ответил атаман, с высоты своего огромного роста глядя на маленькую женщину, простертую пред ним во прахе.
Она только вздохнула – и повалилась без чувств. Так, беспамятную, ее и связали, и отнесли на прибывший струг Одоевского.
13 июля 1614 года воевода отправил драгоценных пленников с Медвежьего острова сначала в Казань, а оттуда в Москву. В наказе, данном начальникам тысячной стражи, было сказано так: «Вести Марину с сыном, и Ивашку Заруцкого, и людей их с великим бережением, скованных, и станом становиться осторожно, чтобы на них воровские люди безвестно не пришли. А буде на них придут откуда воровские люди, а им будут они не в силу, и то Марину с выблядком и Ивашку Заруцкого побити до смерти, чтоб их воры живых не отбили».
Напрасно старался Одоевский – несчастные уже не были нужны никому.
Их доставили в Москву, провезли по улицам, и вскоре за Серпуховскими воротами Ивана Мартыновича Заруцкого посадили на кол, а Янека повесили.
А Марина…
Ее долго держали заточенной в башне, где ее единственной радостью было окошко под самой крышей да краешек голубого неба, сияющий в том окошке. Но смерти Марины не видел никто. Говорят, обратилась она сорокой да и улетела в окошко.
Ну да, сороке ведь ни к чему власть и трон…
Да-да, если сам не родился королем, но мечтаешь о престоле, нужно любить королеву!
Так-то оно так, но… как же непросто ее любить. Как мучительно… Каким идиотом себя порою чувствуешь…
Именно так думал Роберт Дадли, и если бы кто-нибудь мог проникнуть в его мысли, то был бы немало удивлен. Ведь он был признанным, бесспорным фаворитом королевы. Человеком, которого поистине любила странная дочь страшного короля Генриха VIII. Может быть, потому что они с Робертом родились под одним созвездием, а это, как говорят звездочеты, волей-неволей притягивает души человеческие. Но возможно, потому, что он, с его темными глазами и смуглым лицом, был одним из красивейших мужчин своего времени. Или, может быть, потому, что она трепетала в его руках и дрожала под его поцелуями… пусть даже Роберт никогда не позволял себе зайти дальше поцелуев. Неважно, по каким причинам, но Елизавета его любила – с тех самых пор, как оказалась одновременно с ним заключена в Тауэре – оба они жестоко платили за то, что были детьми своих отцов…
После смерти Генриха VIII, отца Елизаветы, начались интриги из-за наследования престола. Граф Варвик, герцог Нортумберлендский (младшим сыном которого и был Роберт), уговорил молодого короля Эдуарда VI сделать своей наследницей далекую родственницу, внучку герцогини Суффолкской, Джейн Грей. Королевские дети, из которых ни одному еще не было шестнадцати лет, относились друг к другу с нежностью и, даже возможно, вступили бы в брак, но у герцога Нортумберлендского были другие честолюбивые планы. Он тайно обвенчал Джейн Грей со своим сыном, лордом Гильфордом Дадли. Затем он отравил сына и скрывал его смерть в течение нескольких дней, чтобы погребение состоялось одновременно с коронованием Джейн. Бедняжка против воли сделалась королевой, причем в то время, когда она оплакивала безвременно умершего мужа. Но молодая королева не пробыла на престоле и двух недель – Мария Тюдор, старшая дочь Генриха VIII, сославшись на предоставленное ей отцом право, в 1553 году провозгласила королевой себя!
Она тотчас же приказала арестовать Джейн Грей, а когда несколько заговорщиков попытались сбросить Марию с престола, велела тайно казнить ее, опасаясь, как бы красота, молодость и невинность Джейн не вызвали сочувствия народа. Все Дадли попали в Тауэр. Вскоре Мария издала указ заключить в Тауэр и свою сестру Елизавету, которую подозревала в связях с заговорщиками. Подозревала или нет, неважно, впрочем, просто Мария рыжую Елизавету терпеть не могла!
Между сестрами никогда не было родственной любви. Мария ненавидела Елизавету за то, что она – дочь Анны Болейн, «шлюхи Нэн», как говорили, укравшей корону у законной королевы Екатерины Арагонской, матери Марии… Ну а маленькая Мария злилась, что Елизавету поселили в загородном дворце Хэтфилде в окружении целой армии нянюшек и слуг. Прежде его занимала Мария, которую отселили в дальний флигель, лишив всех почестей.
Потом, когда Анну казнили, обвинив в распутстве, Мария с превеликим удовольствием распространяла слухи, будто Елизавета – не королевская дочь: ведь худенькая рыжеволосая девочка мало напоминала Генриха VIII, зато была очень похожа на мать, а также на ее предполагаемого любовника – придворного музыканта Марка Смитона. Впрочем, Генрих, видимо, не сомневался, что она – его дочь, поэтому не изгнал ее, а просто оставил по-прежнему в Хэтфилде. Он сократил расходы на содержание дочери, но распорядился воспитывать ее по-королевски – ведь она оставалась выгодным товаром для иностранных женихов! Вскоре у Елизаветы появилась новая гувернантка, Кэтрин Эшли, которая заботилась не только о воспитании девочки, но и об образовании, обучая ее читать и писать по-английски и на латыни. Долгое время Кэт поистине была принцессе вместо матери, и Елизавета любила ее всю жизнь, с благодарностью вспоминая: «Она провела подле меня долгие годы и прилагала все усилия к тому, чтобы обучить меня знаниям и привить представления о чести… Мы теснее связаны с теми, кто нас воспитывает, чем с нашими родителями, ибо родители, следуя зову природы, производят нас на свет, а воспитатели учат жить в нем».