Впрочем, война с Испанией все же вспыхнула. Но ее спровоцировало не столько самовольство Лестера, сколько грабительские рейды пирата Фрэнсиса Дрейка и страстное желание Елизаветы добиться для Англии права владеть морями. Ну что же, Непобедимая армада, испанская флотилия, была уничтожена так же решительно и бесповоротно, как в свое время – Мария Стюарт… По случаю победы над испанцами королева велела отчеканить медаль с латинской надписью «Adflavit Deus et dissipati sunt» («Дунул Бог – и они рассеялись»).
Лестер в то время находился в Тилбери. Его донимала лихорадка. И вот однажды он написал Елизавете письмо, в котором интересовался ее здоровьем – «самым для него дорогим». А наутро слуга нашел его мертвым. И вскоре лорд Сесил принес весть о его смерти Елизавете…
Это случилось 4 сентября 1588 года.
Уже после смерти Елизаветы в королевском ларце было обнаружено то предсмертное послание, на котором ее рукой было выведено «Его последнее письмо».
Теперь они были недосягаемы друг для друга – Елизавета и Роберт. И даже власть… власть над ее сердцем ушла от него к тому человеку, которого он сам же – вот ирония судьбы! – привел во дворец. Роберт Деверо, граф Эссекс, стал последней любовью Елизаветы.
Говорят, последняя любовь сравнима с первой. Любовь к королеве, любовь к власти перешла от одного Роберта к другому, словно по наследству. Но им обоим не принесла счастья. Оба они погибли из-за этой любви: один в походном шатре, другой в Лондоне, на эшафоте, – но погибли. Любовь к Роберту Лестеру озаряла всю жизнь Елизаветы. Любовь к Роберту Эссексу ускорила ее смерть.
Коль любить – так королеву? Но что несет это королеве, вот в чем вопрос…
Бывавшие при русском дворе и видевшие царевну Софью иноземцы косоротились: толста – поперек себя шире, неуклюжа, шея-де не длинна… Но так ведь только гусыне нужна длинная шея, а у девицы она должна быть бела, и нежна, и гладка, и полна. Именно такой шеей, белой и душистой, обладала Софья. У них, у иноземцев, все в башке перекорежено, глаза наперекосяк поставлены, мозги набекрень. Что и говорить – ребра у Софьи на чужестранный манер не торчали, она со всех сторон была гладка и округла, словно… словно зимородок, разноцветный, сероглазый зимородок, который сидит на веточке и вертит головой, дивясь чудесам Божьего мира. Птичку всегда хочется взять в ладони и осторожно подышать на его теплую головушку, словно на голову ребенка.
Так думал монах Сильвестр Медведев, звездочтец при дворе царя Алексея Михайловича, потом – Федора Алексеевича. Он жалел царевну, хоть на чужой слух это и звучало небось чудно€ и дико: да кто ж ты таков, чтоб жалеть царскую дочку?! А вот было-таки за что, не сомневался Сильвестр.
Ой, нет, невеселая участь – родиться русской царевной, обреченной волею рока на медленное, унылое умирание в тоске теремной! Сильвестр слышал, будто царевны иноземные, зовомые королевнами, как-то умудряются свою судьбу устраивать. То есть, конечно, отцы их, короли, заботятся, чтоб дочки не отцветали пустоцветами. Но им, чужестранцам, проще, размышлял Сильвестр. Ведь молодые королевичи в тех краях все как на подбор латинской веры, то есть религия не стоит преградою на пути бракосочетаний между правителями разноплеменных и разноязыких государств. Французская королевна, к примеру, вполне может выйти за англичанина, или немца, или вовсе за испанца какого-нибудь – и ничем не погрешит супротив веры своих отцов и их латинского Бога. А у нас, в России? Свята вера православная, да вот какая беда: мало стран, где ее исповедуют. Россия окружена сонмищем земель латинских либо лютерских, а правила государей суровы: нипочем не должна русская девица веру свою менять ради замужества с иноземцем! Именно для них, чужестранных царевичей и королевичей, переход в православие ставился всенепременным условием.
Сильвестру это казалось порядочной дичью и несправедливостью. Ведь как раз дело жены – переходить в мужнину веру, а не наоборот. Сказано же святыми словами Божьими: остави отца и мать своих и дом свой и прилепися к мужу своему! Сильвестр был сведущ в науке, называемой гиштория, а потому знал и о Елене Ивановне, дочери великого князя Ивана III, выданной за литовского короля Александра и снискавшей несчастье себе и своему мужу единственно из-за требований отца ни в коем случае не менять веру; знал он и о Ксении Годуновой, страдалице не столь уж давних времен, в женихи коей доставались лишь какие-то распущенные либо хилые отростки иноземных древ, ибо лишь они согласны были на переход в православие.
Да зачем заглядывать ради примеров в дальние времена? Все во дворце знали печальную историю царевны Ирины, сестры покойного Алексея Михайловича и тетушки нынешней правительницы Софьи. Михаил Федорович, отец ее, ради усиления связей России с иным миром, решил выдать дочь замуж за иностранного царевича. В это время в России оказался Вальдемар, сын датского короля Христиана IV и его морганатической супруги графини Монк. Он понравился царю, и скоро в Данию отправились послы с предложением женить Вальдемара на Ирине. Михаил Федорович обещал дать ему свободу выбора веры, но обещание оказалось лишь приманкой. Стоило королевичу со свитой водвориться в Кремле, как патриарх Иосиф приступил к нему с требованиями перейти в православие. Вальдемар противился всеми силами, несмотря на расписываемые ему достоинства и прелести царевны Ирины. Он готов был расторгнуть соглашение и вернуться домой – его не отпускали. Только внезапная смерть Михаила Федоровича спасла его… и лишила Ирину возможности выйти замуж. Так она по сю пору и пребывает старой девой, затворницей в своем тереме (сестры Алексея Михайловича вели себя куда более строго, чем его дочери!).
Самой большой дурью во всей это дурацкой и печальной истории казалось Сильвестру то, что Вальдемар так ни разу и не увидел своей невесты! Ну да, это ж с ума сойти: позволить чужому мужчине увидать царевну! Мол, только после свадьбы, только взойдя к ней на ложе! А может, там окажется чудище-каркодил, о коем повествуют книги «Изумруд» или «Пчела», образцы византийской литературы, переводимые на Руси. А между тем царевна Ирина на чудище-каркодила нисколечко не походила, она была просто-таки красавица, и, может статься, погляди на нее королевич Вальдемар, все могло бы устроиться иначе…
Да, пытай, не пытай светила небесные, днем ли, ночью ли, а все равно никогда не угадаешь, как все в жизни сложится, подумал Сильвестр, который был порядочным философом и фаталистом. Вот не помер бы в одночасье государь Алексей Михайлович, не оставил бы он после себя непутевого, нездорового, неумного сына Федора, который никоим образом не мог быть строгим оком царству своему и за коим самим был нужен глаз да глаз, – может статься, и судьба Софьи сложилась бы по-другому.
Недолгое свое царствование Федор Алексеевич (только шесть лет пробыл он на престоле) почти все провел в постели. Взошедший на престол пятнадцатилетний юноша, более напоминающий слабого мальчика, беспрестанно цеплялся за руку своего воспитателя Симеона Полоцкого. Полоцкий был также и учителем Сильвестра Медведева (благодаря этому знакомству последний и попал во дворец). Могучий духом и телом наставник, чудилось, вселял в своего воспитанника новые жизненные силы, а его причудливый взгляд на мир безмерно веселил и ободрял Федора. Симеон представлял себе мир в виде книги, а составные части сего мира – как бы листами оной книги, строками, словами, литерами: