— Да… Не отломилось горягам…
Забегаловцы за словом в карман не лезли.
— Не подсыпай табачку и так чихаем.
— Поживем-поглядим…
— Как бы при своих козырях не остались…
— Старых волков хотите провести…
— Пестунье портфельное!
В столовой Костя остановил Катю.
— Дай мне револьвер, — попросил он.
— Зачем? — удивилась та.
— Золото добывать пойду.
Костя захватил Ларьку. И они издали последовали за Цыганкой. Луг лежал под тонкой завесой тумана. Роса холодела, брызгала прозрачными шариками.
Цыганок нес в руках две бутылки коньяка и напевал:
…Ай, мы цыгане добры люди,
Что побачим, то и буде…
Ребята залегли в зарослях, позади палатки, в которой помещался Рома. Озлобленный дневной неудачей, забегаловский стан умолк раньше обычного. Долго шумели только те, которым «пофартило».
Парней тревожил озноб. Шел он от пропитавшейся сыростью земли, от придавленных росой ракитников, от неуловимых северных хиусов.
Супостат, сопя носом, тер ноги, которые сводила судорога.
Костя хлопал слезящимися от темноты глазами. Обоих одолевал сон, у обоих стучали зубы. Старатели выходили «оправиться», садились около ребят, а в палатке сипловатый тенор Ромы дрожаще выводил:
…Ты не плачь, подруженька,
Девочка гулящая.
Не томи души своей нежнеющей тоской.
Нам все равно, ведь жизнь наша пропащая,
Уйдем в могилу мы с загубленной судьбой…
Вершины сопок очертила малиновая полоса утренней зари. В травах зашевелились птички.
— Я уйду, — сказал Ларька, вздрагивая.
— Полежим еще, — остановил Костя. — Не может быть, чтобы он двое суток держал в себе.
Темь отпугнула сероватый рассвет. Кустарники принимали свои очертания. По долине началась птичья перекличка. На разные лады хрипели и свистели носами в палатках.
Воркующие волны реки поглощали шорохи. Но привычное, еще в дни беспризорничества, ухо Кости уловило осторожный шелест травы. Он толкнул Супостата, и оба припали к земле.
Рома шел, озираясь по сторонам. Он направлялся к кривляку, к тому месту, где пуля Алданца свалила Пинаева.
Ребята ползли заросшей рытвиной, измокнув до последней нитки. Костя вырос на спуске к реке неожиданно для присевшего Цыганка.
— Кто ходит? — хищник поднялся и торопливо поддернул шаровары.
— Замолчи, стервоза! — Костя выкинул вперед руку с револьвером. — Садись!
Рома сверкал верткими глазами, как попавший в обмет соболь, боязливо косился на темный глаз дула. Босые его ноги синели от холодной росы.
— Ну, долго с тобой венчаться? — Костя приблизил оружие к косматой груди золотоглотателя. Рома заскулил.
— Не балуй! Я и так выброшу.
Он пошел в присядку, путаясь в шароварах.
Стоявший за спиной Кости Супостат зажимал ладонью рот, задерживал смех. Цыганок проплясал до ямки, по-собачьи, беспокойно крутил головой. Темные перепутанные кольца волос падали на его коричневое лицо. Он поднялся и уже смелее сказал:
— Готово, ребята!.. Насилушку бог простил с испугу-то.
Костя взял его за ворот и подал валявшуюся под ногами берестину.
— Иди, промывай, чертов кум! Да не лукавить, а то поплывешь вот туда с камнем на шее.
Рома ободрился.
— Нет, пошто, ребятки… У нас такое правило: раз влип — не разговаривай.
Он сполоснул с берестины и, блестя зубами, поднес ее к глазам Кости.
— Все три выкатились, — с сожалением сказал хищник. — Надеялся, что хоть одно на разживу застрянет… Дай, браток, на похмелку!
— Золото — тяжелый металл, — усмехнулся Супостат. Рома подпрыгивал. Костя поднес к его носу кулак и завернул в бумагу самородки.
В этот день Рома не вышел на работу, а вечером, осмеянный забегаловцами, сбежал с прииска.
Пуск электростанции отвлек внимание охочих до пересудов людей. Может быть, поэтому меньше говорили о том, что директор перессорился с молодой женой, не хотевшей после ареста оставаться на прииске. Частые катастрофы и особенно взрыв дорогого котла держали приискателей в напряжении. Суеверные женщины и старики ждали новых аварий. Но случилось так, что рудник, никогда не имевший достаточных запасов энергии, вдруг залился ярким светом. Ночи превратились в дни. Энергии хватало на все шахты, на буровые станки, на два электровоза. По выражению Бутова, в шахтах можно было шить тонкое белье. Беспрерывно заработала бегунка с добавочными чашами. И теперь уже не мечтой казалось превращение Улентуя в образцовое механизированное предприятие среди многочисленных приисков сибирской тайги. Налаживалась и семейная жизнь Гурьяна. Веселее смотрела на работе Вандаловская. Только печальная складка навсегда осталась на ее слегка полинявшем лице. Но Гурьян, видя Татьяну Александровну ближе, чем другие, не мог не заметить, что она чаще стала оставаться дома, больше прежнего читала, ласки ее были порывистые, раздражения часты. Она перестала говорить о ребенке, и у директора временами появлялось подозрение: «Не любит ли она Антропова?». В такие минуты он находил нечто общее в характерах Варвары и Татьяны Александровны. Гурьян уговаривал жену, глушил тяжелые мысли работой и про себя думал, что ее надо скорее на курорт.
— Ты без нас что-то здорово распоясался, — говорил вернувшийся с лечения Стуков. — Пеночкин, конечно, липовый коммунист и дрянный рабочий, но тебе, как директору, все же надо обуздать себя и не ронять перед молодыми рабочими.
Гурьян запустил пятерню в густо разросшиеся волосы и сделал удивленные глаза. Он спешил на постройки, а тут задерживали давно забытые мелочи.
— Это он жаловался тебе! Ах, глиста! Ну да, я погорячился, а теперь думаю, что был прав. Сам не работает, мерзавец, и других разлагает. Его шахту и сейчас не можем откопать из прорыва. Надо еще проверить, откуда он запорхнул к нам и что из себя представляет вообще.
Стуков чесал затылок, беспокойно хмурил брови.
— Все это так, но Пеночкин принес заявление за подписью тридцати рабочих, которых ты понужнул бюрократизмом. — Секретарь журил и смеялся маленькими, прячущимися глазами. — Я согласен… Букет самый колючий… нытики, рвачи, лодыри… Но и ты подтянись. Смотри, как мы отшлифовали Рашпиндаева. Понял, парень… Надо иметь подход…
И когда Гурьян шагнул к порогу, Стуков остановил его окриком:
— Бумажник забыл! Твой?
— Нет.
— Чей же?
Он развернул бумажник и вытряхнул. Вместе с залапанными документами на стол тяжело упал объемистый сверток. Бумгга расползлась и перед глазами обоих блеснула зернистая золотая россыпь. Оба долго смотрели в глаза друг другу, а затем Гурьян покачал сверток на руке и, задыхаясь, сказал: