— Это плохо. Если будут сильно докучать, придется уехать… — сокрушенно покачал головой и вздохнул царь Петр.
— И куда?
— В Амстердам, туда должны уже приехать мои… из Великого посольства. Ладно… Пошли пока в Амстердам кого-нибудь, Гаврилу или Феодосия, пусть вместе с Ремметом [130] купит материи хорошей, да сошьют нам платье по саардамскому образцу. Мне особенно любо их платье…
Они зашли проведать Марию Гитманс [131] , бедную женщину, сын которой служил в Московии плотником. Была там и Антье, жена Арейана Метье [132] , с которым и будет потом он соперничать в постройке корабля. Они сидели за стареньким столом, держали в руках рюмочки с домашней наливкой, и Мария рассказывала о том, как работает ее сын в такой далекой и такой угрюмой Московии:
— Писал, что там холоднее, чем у нас. Люди разные, но — не обижают… Ведь не один он там, вместе с Хенком поехал…
— А где он сейчас? — спросил Петр. — Не знаю ли я его?
— Да как может знать царь какого-то плотника? — ответила вопросом на вопрос Мария. — А зовут его Корнелиус Гитманс…
— Так знаю я Корнелия, — сказал Петр. — Он строит корабль рядом с моим.
— А как это «рядом с моим», — спросила Мария, — разве и ты умеешь плотничать?
— Да, я тоже — плотник, — сказал царь.
Он проведал еще несколько голландских семей, все они проживали почти в игрушечных домиках, окаймляющих маленький канал, впадающий в залив. И везде его радушно встречали и угощали скромной едой и простыми напитками. Что делать, если «инкогнито» давно уже было раскрыто? Потом он попросил, чтобы показали ему лесопильни, прядильни, маслобойки, слесарни и другие производства. Но самый большой интерес проявил он к мельницам, которыми была начинена Голландия, как капустой и грибами — русская кулебяка.
— Вот где раздолье для Дон Кишота, — говорил он, — сражаться с ветряными мельницами…
Эти мельницы невозможно было перепутать друг с другом, каждая из них чем-нибудь, да отличалась по внешнему виду, потому и имела свое имя. Вот эта, например, называлась Де Кок [133] , потому что «варила» белую бумагу. Лопасти мельницы всегда крутились, и процесс производства бумаги не останавливался. Но был у нее специальный тормоз, при нажатии на который эти лопасти прекращали движение. Когда Петр Великий подошел к мельнице Де Кок, кто-то уже успел нажать на тормоз.
— А это что за механизм? — спросил он, дотрагиваясь до еще не остановившихся до конца лопастей. — Какая интересная вертелка! А с какого дерева смастерили? Или каждое подойдет? А если источится? Можно ли заменить?
В огромном чане была заготовлена бумажная масса. Чтобы получить из нее лист, нужно массу хорошенько перемешать и прокрутить через тяжелый пресс.
— Ну-ка, я попробую, — царь взял черпак из рук мастера и наполнил его массой, как тестом для оладий. А через несколько минут наблюдал, как выходит из-под пресса влажная еще, требующая хорошей обсушки, бумага.
— Ну, и обрадовал же ты меня, — сказал он мастеру, когда закончил «опыт». Словно этими бесхитростными движениями рук пробудил он в своей голове воображение, которое может положить начало самой серьезной государственной программе. — Держи рейхсталер! [134] Стоявшие рядом Меншиковы — Александр и Гаврила, чуть не присвистнули от удивления: царь не был в Голландии таким щедрым, и даже напротив — проявлял экономию. Правда, то, что он смастерил себе кровать или же приготовил еду, говорило совершенно о другом — о его упрямом характере.
Работая на верфи топором и рубанком, он попутно успел увидеть, как варится сыр, как мастерится компас, как ткутся холсты… Он купил бопер, маленькое парусное судно, и приладил складную мачту, даже не задумываясь о том, что сделал тем самым изобретение, а потом испытывал судно в заливе. Смастерил он модели, обе размером в четыре фута, самых полюбившихся «игрушек» — корабля и ветряной мельницы.
Петр Первый пробыл в Саардаме всего неделю. Ему мучительно досаждало, что раскрыто инкогнито, и оттого «театральные» представления с переодеванием становились бессмысленными. А без эксцентричности терялся весь «шарм», без нее могла им овладеть скука. Кроме этого, он еще не отдохнул от официальных церемоний и лицемерного придворного этикета, которые были непременным атрибутом его царского правления в Московии. И тогда он решил поехать в Амстердам, тем более, что саардамские корабли были в основном торговыми судами с небольшой вместимостью, а он жаждал лицезреть крупные военные суда. И тем более, что его Великое посольство во главе с Франсуа Лефортом [135] уже прибыло в Амстердам.
Шумный, многоголосый город резко контрастировал с Саардамом. В первую очередь, он отличался внешне: мощеные широкие улицы с многочисленными мостами, перекинутыми через каналы, которые словно артерии, питали и поили город, не шли ни в какое сравнение с узкими улочками, где он жил до этого. А разве можно было поставить знак равенства между домами в несколько этажей с прямоугольными высокими окнами и с мансардами и саардамскими приземистыми серыми домишками, похожими друг на друга и прижатыми к небольшому каналу? Амстердамские дома, построенные в одном стиле и в то же время отличающиеся по отделке, создавали неповторимое лицо города.
Второе — это люди. Они не обращали внимания на приезжих, ведь чужеземцы не были им в диковинку, и спокойно продолжали заниматься повседневными делами. Саардамцы же только и делали, что пялили глаза на Петра Великого. Да нет бы просто пялить! Ведь и пытались сколь раз заговорить, а то и подшутить над ним. От скуки, конечно, от чего же еще? Вот, к примеру, однажды подошли к нему дети да и потрогали за руку, а потом и вовсе толкнули. Что с них взять, если малые? А — обидно! Не будешь же кричать на всю улицу, что ты — царь, особа неприкосновенная. А все почему? Да потому, что ты — как актер, который сфальшивил в игре, раскрыл свое инкогнито раньше времени… Оттого и насмехаются они…
Учитывая горький опыт, решил Петр Великий сразу же по приезду и определиться со своим статусом. Для этого он обратился к бургомистру Николасу Витсену [136] :
— Примете ли вы знатную особу, проживающую инкогнито на верфи?