Для себя Уна припасла небольшую пачку желтых документов вольноотпущенницы, но показывать их Сулиену не стала.
Сулиен пребывал в такой же растерянности, что и за минуту до того, но времени на раздумья не оставалось. Они торопливо переоделись, зайдя в пакгауз. Одежда была дешевая и поношенная, кроме того, она оказалась Сулиену мала. На Уне было короткое и слишком затянутое в бедрах зеленое летнее платье с рисунком из бледных звезд, но ее новый наряд оказался достаточно бесформенным, чтобы прийтись по мерке любому, и состоял из длинной, похожей на платье блузы и мешковатых синоанских брюк, которые женщины стали носить в последнее время. Все это было тускло-зеленого цвета и, казалось, впитало в себя, обесцветило ее и без того бледную кожу и волосы.
Свое мокрое платье Уна завернула в полотенце и спрятала обратно в рюкзак, но Сулиену велела набить робу кирпичами, прежде чем утопить в Темзе. Едва он принялся за дело, как она выхватила у него тюремное одеяние и стала сама набивать его камнями, жалуясь, что он такой копуша, да к тому же неаккуратный, одежда может всплыть, и тогда охранники, вполне возможно, поймут, где именно они сбежали, после чего, вполне возможно, кто-нибудь вспомнит, что видел их. Затем она вынута пачки с деньгами и, поколебавшись, дала одну Сулиену. Она понимала, что надежнее всего было бы поделить их поровну, но не могла справиться со страхом, что Сулиен потеряет все, что она скопила с таким трудом. Она даже представляла себе это: деньги, как дымовые сигналы, выдувает из его карманов и разносит в стороны, а он идет себе дальше как ни в чем не бывало. Он ничего не знал о той жизни, которую знала она, подумала Уна, ничего о том, как замышляют планы и держат все в тайне.
— Поосторожней с этим, — сказала она, с опаской на него глядя. Потом собрала волосы и завязала узлом, надеясь, что так будет меньше заметно, какие они мокрые.
Сулиен почувствовал приглушенное отчаяние. Уна была на год младше него, а обращалась с ним, как с дитем, которое на каждом шагу — обуза. Но деньги были ее, и он удивился, что их так много, особенно после того, как она заявила, что украла лишь документы. Когда же он спросил ее об этом, она ответила только:
— Мои, и все тут.
Прежде чем отправиться в путь, Уна достала из рюкзака горшочек с густым кремом. Сначала Сулиен удивился, поскольку все остальные упакованные вещи были чисто практического предназначения, а затем понял, когда увидел, как Уна без всякого зеркала втирает крем в самые заметные кровоподтеки. Другой косметики у нее не было, и теперь ее лицо словно подернулось восковой пленкой.
— Эти синяки… — сказал Сулиен, — я думаю, я смог бы…
— Они больше не болят, — ответила Уна.
— Но любой поймет, что ты рабыня. У свободной девушки таких синяков не бывает. — Уна слегка нахмурилась и показала ему наманикюренные ногти. — А это и совсем странно. Слишком броско, — лукаво добавил он, потому что его и в самом деле тревожило, как они будут выглядеть.
На сей раз Уна поняла, почему не хочет, чтобы Сулиен что-то делал с ней, хотя снова получалось нескладно: дело заключалось в том, что если тебя били, то синяки должны были остаться, — как же иначе можно доверять своей памяти? Но это было нелепо, поэтому она неохотно повернула лицо к Сулиену, закрыла глаза и только слегка отдернулась, когда он дотронулся пальцами до ее века и скулы.
— Я не могу сделать так, чтобы все бесследно исчезло, — сказал он. — Я не могу сделать так, чтобы то, что случилось, не случалось. Просто теперь их будет не так видно, а завтра они сойдут. Вот и все.
Сулиен увидел скопившуюся под кожей кровь и приказал ей всосаться в ткани, и Уна почувствовала, как синяки на лице полыхнули и поблекли. Словно по мышцам пробежались крохотные огоньки.
Выбравшись с верфи, они углубились в лабиринт лондонских улиц. Неожиданно город показался Сулиену чужим. Все знакомые звуки и цвета стали непохожи сами на себя, словно в них вкрался какой-то изъян, все лица выглядели причудливо и странно. Пусть теперь он и не испытывал параноидального страха, толпа на Лондонском мосту не казалась ему зловещей, и он не воображал, что люди следят за ним, когда они не обращали на него никакого внимания. Нет, но он чувствовал себя — и так оно и было — настолько отдельным от всякого прохожего на мосту, который не глядел на него угрожающе, а, напротив, бездумно полагал, что он такой же, как другие, и зря. Так одиноко ему было.
Он заметил, что Уна старается придать своему лицу выражение беспечной безмятежности, и понял, что она привыкла к этому, привыкла незаметно красться по улицам и чувствовать себя отрезанной от остальных. Но при всем том он подумал, что ему это удается чуть лучше, чем ей, потому что он, по крайней мере, знал, каково это — беззаботно бродить по Лондону, а она — нет. Она и вправду выглядела необычной. Ее призрачная одежда была слишком бесцветной; случайное выражение не шло к сумрачному, угрюмому лицу. Плечи ее были чуть подняты, она шагала, стиснув зубы.
С моста они увидели стальные кресты без висящих на них жертв, армейский катер, на полном ходу шедший по реке, и вооруженных солдат на палубе.
Идя по городским улицам, они говорили мало — потому что обоих вновь сковала усталость и потому что не могли придумать безобидных тем для разговора. Они заговаривали, лишь когда Сулиен благодарил Уну, но это случалось часто. Он благодарил ее, когда они выходили, когда шли мимо крестов, показавшихся Уне какой-то тугодумной выдумкой, и снова — когда они дошли до беленького блестящего вокзала Новия Фаустуса. Уна никогда не была внутри станции, и девушку поразили ее размах и красота: колонны блестели, как огромные сосульки, под белоснежным потолком, поезда ровными рядами улеглись вдоль платформ, как серебряные ожерелья в шкатулках для драгоценностей. Затем она увидела небольшую бригаду рабов, висевших на канатах на головокружительной высоте между угловых колонн. Они полировали млечно-белые стены.
Сулиен настоял на том, чтобы они купили что-нибудь поесть, прежде чем двинутся дальше. Уна направилась к очереди за билетами, внезапно почувствовав себя одинокой и застигнутой врасплох.
Ох, не стоило нам разделяться, подумала она, расплачиваясь с клерком и обаятельно улыбаясь ему. Он не вернется, сделает какую-нибудь глупость. Что-то случится.
Однако ничего не случилось. Сулиен вернулся с нелепым, на взгляд Уны, количеством еды и снова поблагодарил ее. Оценивая будущее, Уна холодно подумала, что хотела бы услышать от него не слова благодарности, а извинения. Но, сама того не ожидая, лучезарно улыбнулась ему, и Сулиен, привыкший видеть ее лицо хмурым или лишенным всякого выражения, удивился.
Прежде чем они пошли к глянцевито лоснящимся поездам, Сулиен достал бумаги, которые дала ему сестра, и прошептал ей:
— Что, если они уже объявлены в розыск?
— Я взяла их всего лишь неделю назад, — ответила Уна. — С тех пор они ему вряд ли понадобились. С чего бы ему хватиться их?
— А твои?
— Ну, они не совсем украдены, — сказала Уна.
Но ее это тоже волновало. Она подумала, что если контролер не станет особенно вглядываться, Сулиен может сойти за человека лет двадцати с небольшим, но, хотя она всегда считала себя старше своих лет, документы вольноотпущенницы принадлежали женщине, которой исполнилось уже тридцать один, и никто никогда не поверил бы, что ей можно дать столько. У нее не было никаких оснований считать, что она не сможет заставить любого не слишком внимательно смотреть ей в лицо или на фотографию, и все же, когда они подошли к контролерам, ей стало еще страшнее, чем когда она пробиралась в кубрик или когда-либо раньше. Теперь ей действительно было что терять.