По другую сторону реки протянулась цепочка более старых домиков, над крышами из куманики торчали антенны.
Прежде чем лифт успел коснуться укрепленного берега реки, дверь в лепестках распахнулась настежь, и девушка в расшитом платье винно-красного цвета — городском, совершенно неподходящем для гор — выбежала и, взглянув на них, горячо воскликнула:
— Наконец-то!
— Лал, — не вполне вразумительно пояснил Дама. Сулиен помахал рукой. Лал уже стремительно спускалась по переходам, направляясь к ним. Вслед за ней появился Делир, и Дама выкарабкался из лифта и пошел ему навстречу — сказать про Сулиена и что скоро его рукам станет лучше и все изменится.
Так или иначе, забравшись столь далеко, все трое ожидали увидеть перед собой какого-нибудь колосса, человека внушительного и несущего бремя сознательного предназначения, каким был Лео, на худой случай — крупного и важного с виду, как Фаустус или даже Габиний. Но Делир оказался коротышкой, с короткими ручками и ножками, с самоуверенным личиком и бодрой размашистой поступью, которую он начал вырабатывать с младых лет и которая была призвана скрадывать его низкорослость. Однако, когда он подошел поближе, Уна заметила, что живость его, по крайней мере, в какой-то степени напускная. Его красивые черные волосы были зачесаны назад; тонкие и редкие, они росли, не скрывая черепа. Издалека он, благодаря хрупкости и ослепительно широкой улыбке, казался юным и беспечным и даже при ближайшем рассмотрении одним лишь усилием воли укреплял это впечатление. Его темные широко открытые глаза, казалось, почти сознавали свою настороженную яркость, чтобы сознательно подделываться под нее. Даже морщины его выглядели оптимистично, словно говоря: посмотрите, мы не в счет, это от постоянной улыбки. Но если его маска на мгновение спадала, как сейчас, то вы могли увидеть, как глубоко залегли эти складки, и было невозможно с уверенностью сказать, к сорока ему или к шестидесяти. Когда он оставался один, даже в скудные мгновения между одним делом и другим, между приездом нового члена колонии и отъездом другого, его глаза закрывались, и он прислонялся к чему-нибудь, столу или стене, почти в коме, прежде чем снова собраться и обрести прежнюю порывистость. Теперь жизнерадостная улыбка его постепенно сменялась печально-удивленной, и это становилось еще очевиднее.
Уна старалась придумать что-нибудь насчет Марка — Гнея, слуги из Лондона, но Дама уже говорил, громко и горячо:
— Помнишь, что случилось в Лондоне, Делир, ну как заключенные захватили катер, так вот, они здесь, и послушай…
Но Делир явно не слушал. Пройдя между Лал и Дамой, он в немом оцепенении уставился на Марка.
— Господи, — прошептал он, — Лео.
Лицо Дамы сморщилось, в невинном изумлении он переводил взгляд с Делира на Марка, а затем разразился полубезумным, похожим на икоту смехом.
— Ну конечно. Ты же Марк Новий. Прикидывался рабом, а сам императорский племянник. Какого черта ты здесь делаешь?
Покачиваясь, он шагнул к Марку, и все вдруг поняли, что он собирается броситься на него, но Дама, словно ударившись о стену, остановился примерно в футе от Марка, сжав комичные кулачки, приподняв изувеченные руки, насколько мог. Посмотрев на них, он издал придушенный крик ярости и, поскольку больше ничего не мог сделать, смачно плюнул Марку в лицо. Марк только отшатнулся и, не спуская глаз с Дамы, вытер лицо.
— Ты все погубишь, — крикнул Дама. — Знаешь, сколько времени ушло на то, чтобы это построить? Ты привел их сюда!
Дико дернув головой, он указал на небо, поскольку не мог сделать этот яростный жест руками.
— Дама, — сурово предупредил Делир, но Дама уже ничего не слышал.
— Это не твое! И это не для тебя! Зачем ты вообще явился? Убирайся! Оставь нас!
— Дама, — твердо сказал Делир. — Хва-тит.
Сам коротышка, он сгреб Даму за плечи и неистово встряхнул, так что тот еле устоял на ногах. Если вдобавок учесть обездвиженную ярость Дамы, то картина была почти шокирующей. Доведенный до белого каления, Дама трясся, не в силах вымолвить ни слова, и под горящим взглядом Делира, чья власть над ним, по крайней мере, в данный момент была абсолютной, только прошептал:
— Прости.
Просьба о прощении адресовалась исключительно Делиру. На Марка же Дама посмотрел так, словно мог повторить сделанное, но не стал.
Лал, в полном упоении привставшая на цыпочки, даже нетерпеливо подпрыгнула от удовольствия.
— А что, если кто-нибудь об этом узнает? — благоразумно произнесла она, хотя даже несколько громче, чем Делир или Дама.
Постепенно стали появляться люди: синоанская женщина из противоположного домика с антеннами, трое или четверо молодых мужчин лет двадцати или чуть за тридцать. Делир кивнул в сторону женщины и сказал:
— Нам лучше зайти.
Пройдя за Делиром — не в разрисованный домик, а тот, что под ним, — все трое с беспокойством отметили, что женщина следует за ними. Внутри домик был очень чистый, хотя и несколько тесноватый, но обставленный с почти навязчивой комфортабельностью. Тут были кресла с мягкими подушками и книги, расставленные вдоль письменного стола и стопками высившиеся на полу. Кровать Делира была практически видна сквозь разделявшую комнату простую занавеску. Состоявшая из трех частей карта мира занимала большую часть самой широкой стены и явно служила скорее для украшения, чем для использования, поскольку это была действительно красивая вещь, не проколотая булавками, без отметок пером.
Женщине было лет под сорок, черные волосы коротко подстрижены, она была худощавой, но не такой изящной, как представлялись синоанки Марку; она была на дюйм с небольшим выше Делира и выглядела как статуэтка, хотя относительно ширококостная. Для Уны она не была книгой за семью печатями, как Дама или баски, однако и не вполне прозрачной; между языками происходил челночно быстрый обмен, слова сновали взад-вперед слишком торопливо, чтобы за ними успевать.
— В чем дело. Делир? — спросила женщина на безупречной, хотя и несколько выхолощенной латыни.
— Пока точно сказать не могу, — ответил Делир и, пока Марк беспокойно ерзал в кресле, куда с неохотой уселся, продолжал: — Все в порядке. Не знаю, зачем ты сюда пришел, но Зи-е в полной безопасности, обещаю.
Поначалу и даже иногда теперь мысль о Хольцарте и незыблемой твердыне расположенных рядами домиков колонии вспыхивала в голове Делира, и его охватывало волнение и гордость. Теперь он временами устраивал общий смотр, подсчитывал, сколько в колонии людей, которые иначе могли бы погибнуть или влачили бы жалкое существование, и думал, что это — хорошее дело, а человек, создавший это, — хороший человек. И тогда вместо гордости он испытывал нечто вроде уколов беспокойства, словно производил на людей ложное впечатление и дурачил сам себя. Он знал, что он не чувствует себя ни хорошим, ни плохим, и никогда не беспокоился о себе в этом отношении. Но он точно не был человеком, которому такое написано на роду. Он любил вещи и не переставал о них жалеть. По правде говоря, он любил и деньги, осмысленное перетекание капиталов, и был в этом силен. Теперь же, когда Пальбен не успевал вовремя пополнять его запасы вина, он думал, что может не выдержать. Он мог выговаривать Лал за стрижку, за то что она разрисовывает домики, испытывать смутное беспокойство по поводу ее старых журналов мод, но это было несправедливо, ведь он сам их ей подарил.