Прежде чем идти спать, я завернула в нужной чулан.
Я, разумеется, не стала бы об этом рассказывать, если бы не то, что случилось сразу после этого.
Когда я вышла, во дворе никого не было видно: Бьярки расхаживал в другом конце. Луна светила ясно, и я хорошо видела дорогу к нашей избе.
Но едва я сделала пару шагов, как что-то крупное и черное зашевелилось в густой тени под тыном, а потом бросилось на меня! Я успела крикнуть и отшатнуться, ударившись спиной о стену нужника.
А это черное метнулось ко мне, притиснуло к стене, горячо дохнуло мне прямо в лицо, а потом вцепилось зубами в горло!
Теперь я уже не могла кричать; я была в таком ужасе, что не знаю, как не умерла на месте только от него. Однако в тот же миг меня отпустили, а в стену рядом со мной вонзилось копье.
– Ах ты, йотунова кость… – донесся до меня голос Бьярки.
Я упала под стену и съежилась, закрыв голову руками.
Бьярки выдернул копье из бревен и кинулся в тень под тыном. Он ударил еще раз, издал торжествующий крик, а потом – досадливый и принялся ругаться.
Стукнула дверь.
– Что там такое? – крикнул муж.
Бьярки отвечал руганью.
Открылась еще одна дверь, кто-то вынес факел. Бьярки стоял у тына и пытался вырвать копье, которое с размаху слишком глубоко засадил в толстое бревно.
На копье болталось что-то, прибитое острием к стене.
У меня мелькнула дикая мысль, что это шкура… того существа, что на меня напало.
Муж подошел к Бьярки, взялся за древко и высвободил наконечник. «Шкура» упала наземь, и они ее подобрали. Челядь принесла уже два факела, они попытались рассмотреть, но ничего не вышло.
– Оставим до утра, – сказал муж. – Ни тролля не видно! Жена! Где ты? Ты жива?
Он подошел и поднял меня на ноги. Поднесли факел, и я зажмурилась.
– То вупырь был! – кричал Бьярки. – Заесть ее хотел. Как она вышла из нужника – так и набросился…
– А ты куда глядел? – заорал муж. – Мою боярыню чуть не сожрали возле ее собственного нужника, а тебе и горя нет! Тебя зачем здесь кормят? Хочешь обратно по причалам слоняться?
– Могу и по причалам послоняться, – буркнул Бьярки. – Все лучше, чем в прорубь с проломленной головой…
– Не кричи на него, – попросила я тихо, держась за горло. – Это ведь он меня спас.
Муж слегка переменился в лице, но отвернулся и поднял меня на руки.
Я могла и сама идти, но… я никогда не спорила с ним, если без этого можно было обойтись.
Кроме Бьярки, до утра двор сторожили еще трое.
Едва рассвело, Мистина вынес на двор эту «шкуру», которая хранилась запертая в клети. Я бы не удивилась, если бы это оказалась волчья шкура, сброшенная оборотнем-волколакой.
Но то, что мы увидели, было гораздо хуже.
Перед нами лежала на подсохшей весенней земле широкая накидка из толстого серого войлока, странного покроя, каких у нас не носят. Сильно потасканная, с вырванным куском и обожженная с одного края. В ней была большая дыра, прорванная копьем Бьярки. Мы все углядели в накидке нечто знакомое…
– Да это же… Того ирландца, – сообразил Бьярки. – Ну, отца Килана. Он в этой вотоле тогда на причале сидел.
– Именно так! – Мистина прояснился в лице и ткнул в Бьярки пальцем. – Это он! Килан! Я думал, он просто сумасшедший, а он, оказывается, еще и волколак!
А в ворота уже стучали.
От нас, кажется, никто еще не выходил, кроме пастухов со скотиной, а уже по всему Киеву знали о нашем ночном приключении.
Все хотели «спросить, здорова ли боярыня», а на самом деле – взглянуть на «волколачью кожурину». Собралась толпа, так что уже по улице было не пройти, и крик становился все громче.
– Пойдем! Это он людей ел! – кричали все, будто уже было поедено сорок человек.
– Иначе мор будет!
– Всех нас сожрет!
– Я говорил!
– От них все беды, от моровлян этих!
– Я давно за ним примечал: ходит весь красный, рожа красная, глаза красные, что твои угли! Я-то думал, бражки хлебнул, а он вон что – кровушки человечьей!
– У кого еще холопы не пропадали?
– Пойдем к Предславу! Пусть выдаст вупыря своего!
– Пусть выдаст!
Толпа всколыхнулась, дрогнула и покатилась прочь от нашего двора.
Когда я подбежала к воротам, там стояли всего четыре-пять человек. Среди них виднелась белая остроконечная шляпа, венчающая черноволосую голову Куфина бар Йосефа.
– О, мой бог! – Он воздел руки. – Неужели сегодня ты явил нам такую милость и во всем виноваты не мы? Скажи, госпожа: когда чудовище вцепилось зубами тебе в горло, ты не ощутила, что это были жидовские зубы?
– Конечно, нет! – Я чуть не засмеялась, хотя меня больше тянуло заплакать.
– Но это такое чудо, что в этот раз они пошли громить двор князя Предслава, а не мой, не Гостяты и не Авраама с Ицхаком, что я просто не верю. Тем более что я уже стоял здесь, и меня можно было побить прямо на месте. Счастлив мой бог! Но они ведь еще могут передумать, если, скажем, Предслав не откроет им ворота, а князь приведет дружину. Пойду домой, помолюсь как следует!
Он торопливо ушел, а я осталась стоять у ворот.
Громить двор князя Предслава?
Он так сказал? Что это значит?
– Утушка! – Кто-то подергал меня за рукав.
Я обернулась и увидела Дивушу.
– Пойдем, матушке совсем худо…
Губы у нее дрожали, в глазах стоял испуг. Матушкой дети звали Держану. Я поспешила к ней.
В избе мне стало ясно, что значит «совсем худо». Сорочка Держаны на груди и одеяло было залито кровью: она пошла горлом.
Тут и я задрожала.
Чтобы этого не показать, пришлось набрать побольше воздуху и не дышать какое-то время.
Но что я могла сделать?
За эти годы я перепробовала все: березовый лист, ивовую кору, зимолюбку и зопник, вересковый цвет, сон-траву, лапчатку. Порой они помогали, но с годами Держане становилось все хуже. Видимо, от трав мало толку без «сильного слова», но я не могла заговаривать женщину, которая годится мне в матери. Уже здесь, в Киеве, я два-три раза приводила к ней мудрых женщин старше ее, но и от них пользы не было: видимо, знатность рода тоже важна. И женщина, превосходящая других и годами, и родом, может надеяться только на богов, люди ей не помогут…
– Видать, конец мне приходит, – прошептала Держана. – Да и то – пора. Мне ведь сорок… Пожила, нечего жаловаться. Годов полный сорочок… Хоть шубу шей…
Она даже попыталась улыбнуться, чтобы подбодрить меня.