– Скорей! Скорей, друже, – торопил Чухрай Хурделицу, помогая ему одеваться.
Через минуту они уже были на подвальной лестнице. На ступенях Кондрат споткнулся о чье-то тело.
– Часовой. Чтоб тебя вызволить, пришлось его пристукнуть, – пояснил Чухрай.
Когда освобожденный узник вышел из подземелья на свежий ночной воздух, он зашатался и, не поддержи его Чухрай, рухнул бы на землю.
– Отвык в каземате от вольного духа. Шатает меня, словно пьяного, – прошептал Кондрат. Однако он нашел в себе силы выйти за ворота панской усадьбы и добраться до дерева, где были привязаны четыре невысокие татарские лошади.
– На каждого из нас по два коня. По-татарски скакать будем – без остановки. Как одна лошадь устанет – на другую сядем, чтоб погоню упередить, – сказал Чухрай.
Беглецы сели в седла и пустили рысью коней.
Прохладный ветер запел в ушах Хурделицы. Рядом скакал Чухрай. Кондрат видел, как у него от быстрой езды распушились длинные седые усы.
«Любит, видать, старый казачью волюшку», – усмехнулся про себя Хурделица. Теперь молодой казак поверил в свое счастье. Только железный ошейник напоминал ему о долгих днях мучительной неволи.
«Нет ничего на свете дороже свободы. Никогда, никогда живым не дамся в полон», – подумал Кондрат и невольно положил ладонь на рукоятку сабли.
Хотя опасность еще не миновала и погоня угрожала беглецам, на сердце у Кондрата было так легко и радостно, что он вдруг залился раскатистым смехом.
– Ты чего смеешься? – удивился Чухрай. Он посмотрел на молодого казака и затем, разгладив широкие усы, тоже захохотал.
– Разумею тебя, хлопец. Ох, добре разумею!.. Когда я с турецкой каторги утек, то тоже так смеялся…
Два дня и две ночи мчались они к тилигульским степям, делая лишь короткие остановки в пустынных местах, чтобы напоить и накормить измученных лошадей. Их не могли остановить ни беспощадный зной в полдневной степи, ни ночная слепая тьма. Порой за ними то неслись рои жадных до крови оводов и слепней, то серые облака комаров и мошкары – Кондрат не обращал внимания на эти помехи. Он чувствовал только одно – широкий вольный простор, который казался ему сейчас, как никогда, приятным после проклятой тюрьмы. Беглецы избегали селений, объезжая и хутора, сворачивали в сторону от проселочных дорог, где могли встретиться пикеты или заставы.
Чухрая беспокоило то, что железный ошейник все еще был на шее Кондрата. Это была страшная улика. Нужно было как можно скорее избавиться от него. Вот почему, когда они проезжали мимо лужка, на котором стояло несколько цыганских шатров, Чухрай смело направил коня к табору.
– Едем к цыганам, Кондратко, – сказал он Хурделице.
– Зачем они нам? – спросил тот.
– Ошейник твой снять пора, – усмехнулся лукаво Чухрай и добавил: – Ты цыган не бойся. Они беглого никогда не выдадут, а помочь – всегда помогут. Такой у них закон. Разумеешь?
В таборе Чухрай и Хурделица пошли к атаману, пожилому, похожему на старого ворона цыгану. Тот, глянув на Кондратов ошейник, пощупал его коричневыми пальцами, посмеялся, весело хлопнул беглеца по плечу и что-то сказал другим цыганам на непонятном гортанном языке. Те тоже засмеялись, подхватили Чухрая и Хурделицу под руки и повели к возам, где под открытым небом стояла наковальня. Здесь молодой цыган с серебряной серьгой в ухе несколькими меткими ударами молотка расклепал ошейник, плюнул на кандальное железо и швырнул его далеко в луговую траву.
Чухрай развязал кожаный мешок с деньгами и протянул золотую монету цыгану.
Но цыган покачал кудлатой головой:
– За такую работу денег я не беру. – И тут же добавил, скаля острые белые зубы: – Но золото я люблю. Ты потеряй монету, казак, тогда дело иное…
– Как это потерять монету? – не понял намека Чухрай.
Но Кондрат сообразил, в чем дело. Прежде чем цыган успел объяснить, он взял у своего товарища золотой и бросил его в галдящую толпу цыганских ребятишек.
В это время кружок пестро наряженных цыган раздвинулся, и атаман подвел к Чухраю высокого, золотистой масти жеребца.
– Конь тебе под рост, пан казак. Давай меняться: твои три коня за моего одного красавца, – предложил он.
Чухрай давно мечтал о такой лошади. Ему, высокому, длинноногому, неловко было сидеть на низкорослой, татарской породы лошади, угнанной у пана Тышевского. Но старый казак знал, что у цыган покупать или менять лошадей рискованно – могут, черти, и обмануть… Сколько раз бывало, что старого, никуда не годного коня они продавали как молодого, да еще самым опытным лошадникам.
– А не обдуришь? – спросил он атамана, почесывая затылок.
Цыгане сначала засмеялись, а потом негодующе зашумели:
– Да ты что, пан казак?
– Да ты, пан казак, глянь ему в зубы! Молодой. Трех годов нет!
– Красавец конь!
Чухрай с Хурделицей внимательно осмотрели коня. Жеребец в самом деле был молодой, породистый донец, с белым пятном на лбу и, пожалуй, стоил всех трех татарских лошадей.
– А откуда у вас такой конь завелся? Ведь не в таборе выкормили? – спросил Кондрат.
– Откуда ваши кони, оттуда и он, – засмеялся атаман.
– С панской конюшни свели! Да нам он ни к чему – в беду с ним попасть можно… А вы на Ханщину едете – вам не страшно, хозяина этого коня вы там не встретите.
– На такого коня могут на Ханщине ордынцы позариться, – возразил Кондрат.
– А зачем у вас, паны казаки, сабли?
Последние слова цыгана окончательно убедили Чухрая. Чем больше он разглядывал золотистого жеребца, тем сильнее нравился ему конь. И, не выдержав, Чухрай воскликнул:
– Давай по рукам, атаман!
– Давай, пан казак!
Обе стороны были довольны быстрым обменом. Когда беглецы выезжали из табора, провожать их вышел сам атаман.
– Слухайте, паны казаки, – сказал он. – В леске, переходах в двух отсюда, собрался беглый конный люд, что готовится к переправе через Тилигул-реку на Ханщину. Вам бы к ним и пристать. Спешите!
Беглецы подробно расспросили цыгана о дороге к тому леску и двинулись в путь.
Начались холмистые причерноморские степи, изрезанные лесистыми балками, оврагами, степными речками и ручейками. Здесь можно было уже не опасаться панской погони. Казаки поехали медленней, а лишь показались первые звезды – решили сделать привал до утра. Чухрай вынул из переметных сум сало, торбу с просом и в походном чугунке стал варить кулеш.
Кондрат не мог ему пособить. Он чувствовал себя худо. Длительное сидение в панском сыром подвале, побои и пытки дали себя знать. Острая боль ломала все тело, по временам бросало то в жар, то в озноб.
– Ничего, ты хлопец сильный, другой бы уже давно Богу душу отдал. Выдержишь! А переправимся за Тилигул, приедешь в слободу к матери – все как рукой снимет, – утешал его Чухрай.