— Ну, значит, мы с тобой кардинально поменялись ролями, да?
Никки отложила вилку и вытерла пальцы салфеткой.
— Что это значит?
— Ну, я приготовился держать разговор в определенном русле, но ты не задавала никаких вопросов. Поэтому их начал задавать я.
— Рук, мы отправились туда не затем, чтобы задавать вопросы. Я решила ради спокойствия отца посвятить его в ход расследования, потому что твоя бывшая растрезвонила о нем на всю страну в своей бульварной газетенке.
— Не будем обсуждать последнюю фразу, вызванную минутным приступом ревности, и поговорим о визите к твоему отцу. — Он обгрыз оливку и положил косточку на край тарелки. — Да, мы отправились туда с определенной целью, но он начал рассказывать такие вещи, которые вызвали у меня интерес. Подозрения насчет другого мужчины — слишком серьезная деталь, чтобы ее упустить. Но ты промолчала, и я решил, что ты слишком потрясена, поэтому подхватил нить разговора. Он с тобой никогда не говорил об этом?
— Ты же сам слышал. Он сказал — нет.
— И ты не догадывалась?
Никки сделала очередной глоток вина и принялась вращать бокал, держа его за ножку и глядя, как по поверхности бегут крошечные волны.
— Можно, я тебе кое-что расскажу?
— Конечно, все что угодно, ты же знаешь.
Она задумалась, и на лице ее появилось то же страдальческое выражение, которое Рук видел у ее отца несколько часов назад.
— Да. Я тоже заподозрила, что у моей матери есть любовник. — Она поднесла к губам бокал. — Мне было лет тринадцать или четырнадцать. Я начала замечать вещи, о которых сегодня говорил отец. Она мало бывала дома. Иногда уезжала на выходные, поздно приходила, пропадала где-то целую ночь. Ну, знаешь, подростки все принимают близко к сердцу, я чувствовала обиду, одиночество. А потом мне пришло в голову, что за этим кроется нечто большее. Напряженные отношения между родителями были заметны невооруженным глазом. Я даже начала ходить к почтовому ящику, чтобы первой забирать почту и смотреть, не приходят ли ей письма от мужчин. Звучит глупо, но дошло до этого.
— Так она с кем-то встречалась?
— Я этого так и не узнала.
— И ты никогда не спрашивала у нее?
— Ты думаешь, я на это способна?
— А она тебе не доверилась? Даже намека не было?
Никки презрительно фыркнула.
— Послушай, я просто спросил. У меня создалось впечатление, что вы с матерью были очень близки.
— В каком-то смысле, да. Но в некоторых вещах она была очень скрытной. Это являлось у нас, так сказать, яблоком раздора. Даже в ту ночь, когда ее убили. Знаешь, почему я так долго ходила в магазин? Мне нужно было пройтись, потому что мы, можно даже сказать, поссорились из-за ее… отдаления. Пойми меня правильно, мама была очень добра ко мне, любила меня, я это прекрасно понимаю. Но… существовала часть ее жизни, полностью от меня закрытая. Как бы мы ни были близки, нас всегда разделяла стена.
Теперь Рук понял, почему Никки так не хотелось копаться в прошлом матери.
— В этом нет ничего страшного. У всех нас есть личная жизнь, верно? Некоторые люди окружают ее более высокой стеной, чем остальные. Как же это пел Стинг: «Крепость вокруг твоего сердца»? — Он выудил пальцами маринованный артишок, положил в рот и добавил: — Тебе это должно быть известно лучше всех.
Никки, нахмурившись, пристально взглянула на него:
— Что это значит?
Он торопливо сглотнул, и кусок попал не в то горло; Рук, отчаянно кашляя, понял свою ошибку. Попытался исправить ее и пробормотал:
— Ничего. Проехали.
Но было уже поздно.
— Нет, давай разберемся. Что такого я, по-твоему, «должна знать лучше всех» насчет строчек из классического рока?
— Ну… Ну хорошо, послушай, мы все наследуем от родителей некоторые черты характера. Я получил от матери страсть к театральным выходкам и восхитительную импульсивность. Что до моего отца, то я понятия не имею, что есть во мне от него. Я даже не знаю его имени, — он рассчитывал, что эта информация отвлечет Никки и уведет разговор от опасной темы, но ошибся.
— Говори до конца, Рук. Ты хочешь сказать, что со мной невозможно общаться?
— Вовсе нет. — Он обнаружил, что его втянули в совершенно нежелательную словесную дуэль и все, что он говорил, оборачивалось против него. И добавил глупую фразу: — Только иногда.
— И когда же именно со мной бывает невозможно общаться?
Он попытался уклониться от прямого ответа.
— Очень-очень редко.
— Когда, Рук?
Он не видел иного выхода, кроме как идти напролом, воспользовавшись в качестве руководства стихотворением Роберта Фроста. [59]
— Ну ладно; иногда, когда я хочу поговорить о некоторых вещах, как было недавно, ты просто превращаешься в кусок льда.
— Ты думаешь, что я холодна?
— Нет. Но ты знаешь, как заморозить меня.
— Значит, я тебя замораживаю, это ты хочешь сказать? Просто смешно. Ты первый, от кого я слышу подобное.
— Вообще-то…
Она хотела было выпить вина, но, услышав это, побледнела и со стуком поставила бокал на холодную каменную столешницу.
— Ну-ка, договаривай.
Рук почувствовал, что увяз по уши; он отчаянно искал выход, но его не было.
— Я серьезно, Рук. Нельзя просто так бросаться словами, а потом давать задний ход. Говори то, что хотел сказать.
Она смотрела на Рука, не моргая, и взгляд этот пронизывал его насквозь, словно журналист был рецидивистом, сидевшим в наручниках в комнате для допросов.
— Ну хорошо. Позавчера в Бостоне мы с Петаром говорили, и…
— С Петаром? Ты обсуждал меня с Петаром у меня за спиной?
— Очень недолго. Ты ушла в туалет, я тебя молча ждал — ну подумай, о чем мне говорить с Петаром? А он начал первый — то есть Петар — так вот, это его слова: ты окружила себя броней.
— Во-первых, я считаю, что подставлять Петара — это дешевый трюк.
— Это он сказал, он первый заговорил о тебе!
Хит не обратила внимания на слова Рука, поглощенная гневом и чувством облегчения, которое гнев ей давал.
— А во-вторых, лучше быть осторожной, контролировать себя и поменьше распространяться о своих личных делах, чем быть такой, как ты, безмозглый, незрелый, эгоистичный идиот.
— Послушай, я не то хотел сказать.
— Нет! — рявкнула она. — Думаю, что ты наконец-то сказал то, что хотел, — и она схватила свой пиджак.