Настя склонилась к его лицу.
— Да, милый, я все поняла. Я тоже тебя очень люблю и сделаю все, как ты скажешь.
Ее тонкая ладонь скользнула по щеке Алекса, яркие алые губы припали к его дрожащим от нежности и страсти губам.
— Вот тварь! — злобно прошипели за моей спиной.
— Смешно, правда? — проговорила я, оборачиваясь к побагровевшему от ярости Грабу. — Пока ты по требованию Алекса спал со мной, мой муж спал с твоей Настей. Так что никто ни на кого не в обиде.
— Заткнись, идиотка! — оборвал меня бывший любовник, в бешенстве скрежеща зубами.
— Я постараюсь сделать так, чтобы тебя не таскали в полицию, — будто не слыша нашей перепалки, продолжал горячечно шептать Алекс. — Все-таки ты беременна, и тебе нельзя волноваться. Волнение может пагубно отразиться на плоде. Я лучше, чем кто-либо другой, знаю, что такое больной ребенок, и клянусь, что расшибусь в лепешку, но наш с тобой малыш родится здоровым!
— Что ты врешь, гад? — взвыл Толик, с кулаками бросаясь на соперника. — Это мой ребенок! Мой!
Муж Насти налетел на противника, но, странное дело, Алекс даже бровью не повел. Мне показалось, что Граб окутал собою Алекса, как если бы был не из плоти и крови, а состоял из тумана. Не достигнув желаемого, ревнивец снова предпринял попытку ударить вероломного друга. И снова безуспешно. Но самое странное, что ни Настя, ни Алекс до сих пор нас не видели, точно и не было в этой крохотной комнатке никого, кроме них да спящего Гоши.
— Что за черт? — задыхаясь от ярости, обернулся к нам разъяренный рогоносец. — Я не могу дать ему в морду!
— Конечно, не можете. Вы тень бесплотная, ибо умерли, — с кроткой улыбкой проговорил Кузьма, вертя в руках трубку. — В настоящий момент вы слишком слабы и не можете воздействовать на физические объекты. Но если поднакопите энергии, перейдя в духи высшего порядка, то, возможно, и сможете причинить физическому телу реальный вред.
— Совсем рехнулся? — злобно выплюнул Толик. — Ты тоже, что ли, умер, раз со мной разговариваешь? И Лизка умерла? Мы все умерли, да? Так, что ли?
— Не так, — как можно мягче ответствовал юноша. — Умерли только вы, Анатолий. Но все мы сейчас, безусловно, бестелесные субстанции. Лиза находится в коме, а я просто медиум и знаком с практиками, позволяющими общаться с духами.
Теперь не поверила я.
— Да нет, Кузьма, ты что-то путаешь. Ты же студент! Приехал к профессору Зорину!
— Одно другому не мешает.
— Постой, а как я могу быть бестелесной субстанцией, если меня пропустил в дом отца охранник? Сережа даже сказал, что я неважно выгляжу!
— Охранник был пьян?
— Не более чем всегда, — пожала я плечами. — В легком подпитии.
— Тогда в этом нет ничего удивительного. Духов видят лишь дети и люди в измененном состоянии сознания.
— Это ты, урод, в измененном состоянии сознания! — злился Толик. — Что за чушь ты несешь?
Однако ни оскорблениями, ни грязной руганью Кузьму невозможно было сбить с толку.
— Пойдемте, — кивнул он на дверь, — я покажу одну вещь.
Студент повернулся и, выйдя из комнатки смотрителя маяка, устремился по винтовой лестнице на самый-самый верх. Там, поросшая редкой травой, располагалась маленькая, метр на метр, площадка, обнесенная низкими стальными перильцами. По площадке гулял ветер, и чайки пролетали над самой головой. Одного неверного движения было достаточно, чтобы рухнуть с огромной высоты маяка. Я опасливо глянула вниз и заметила, что там, на скалах, уже кто-то лежит. Кто-то необычайно похожий на Толю. Та же белая футболка, что и на стоящем рядом со мной Грабе, те же льняные брюки на неестественно вывернутых ногах и рассыпавшиеся по острым камням длинные черные кудри, которые он обычно собирал в хвост. Вне всяких сомнений, бездыханное тело некогда принадлежало тому, кто сейчас потрясенно молчал рядом со мной. Моему любовнику. Анатолию Грабу.
Англия, 1905 год
В поместье Конан Дойлей под Лондоном царили уныние и грусть. Луиза больше не вставала с постели, и в глазах больной секретарь увидел отсутствие желания жить. Было очевидно, что женщина не хочет быть в тягость мужу и делает все для того, чтобы как можно скорее освободить место своей сопернице. На следующий день после возвращения из Шотландии Альфред хотел заглянуть к Туи перемолвиться словечком и даже приоткрыл было дверь в ее комнату, но так и застыл в коридоре, не решаясь войти. Рядом с кроватью матери на коленях стояла Мэри, а Луиза, его Луиза, срывающимся шепотом говорила:
— Мэри, малышка, когда меня не станет, вашей мамой будет Джин Леки. Не сердитесь на нее. Помогайте ей. Передай Кингсли, чтобы он во всем ее слушался.
— Но, мамочка, как ты можешь так говорить? — задохнулась от негодования девушка. — Им с папой должно быть стыдно!
— Девочка моя, овдовевший мужчина не должен страдать от одиночества. Особенно такой великодушный, как ваш отец.
Как ни старалась Туи скрыть охватившего ее страдания, боль и обида все же явственно звучали в ее голосе, и Альфред укрепился в мысли непременно осуществить свой план.
Самого писателя в день возвращения секретаря не оказалось дома, и Альфред оставил коробку на столе. Отдельно он выложил трубку, намереваясь тем самым привлечь внимание сэра Артура к сакральному атрибуту африканского культа предков. Конан Дойль вернулся только через неделю, на этот раз один. Дом тут же заполнился его мягким голосом, размашистыми жестами, планами новых исторических романов. Тем же вечером секретарь с патроном тянули шерри у камина, и сэр Артур крутил в руках трубку, прихваченную из кабинета.
— Сестра милосердия Молли Роуз уверяет, что ваш отец, сэр, являлся к ней каждую ночь и требовал, чтобы трубка как можно скорее попала в ваши руки, — проговорил Альфред, ставя свой бокал на низкий столик и неспешно раскуривая старенькую пеньковую трубку, к которой пристрастился еще в Саутси.
— Поразительно! — перелистывая страницы отцовского альбома, лежащего перед ним на ломберном столике, покачал головой сэр Артур. — Отец, несомненно, жил в мире духов. Он их видел так же, как я вижу людей.
— Редкая способность, — поддакнул секретарь.
— Да, друг мой Вуд, есть много неизвестного, что сокрыто от наших глаз! — задумчиво проговорил писатель, поднимая взгляд на секретаря. — Отлично помню эту трубку! Я подарил ее отцу, когда вернулся с берегов Африки. Он так ей обрадовался. Бедный, бедный отец! Непризнанный художник! Как мало радостей было у него в жизни! А я, любящий сын, всего-то и смог его порадовать этой вот трубкой.
— А не попробовать ли вам, сэр Артур, какова она на вкус? — бодро осведомился секретарь.
— Знаете, Вуд, эта вещь дорога для меня как память. Когда-нибудь я, возможно, и закурю ее, но только не сегодня. Сегодня я буду курить свою обычную трубку. А на эту просто любоваться. Ну-ка, Вуд, дайте табакерку!