Он в костюме стоял под розовыми струями, думая почему-то о фильмах ужасов.
Выйдя из душевой, снял костюм, оставшись в тренировочных брюках и водолазке. Под мышками расплылись желтоватые круги. Босиком по прохладному кафелю Островцев проследовал в раздевалку. Морщась, стянул прилипшую к спине водолазку, бросил ее в корзину для мусора. Туда же – штаны. Похлопав себя по безволосой груди, Андрей нашарил на полу шлёпки и пошел к лифту.
Наверху в своем кабинете Островцев наконец-то вынул беруши и еще раз побывал в душевой, на этот раз обмыв собственное тело.
Всякий раз после Василиска, когда Андрей поднимался к себе, ему казалось, что он изменился.
Разглядывая в зеркале посеревшее лицо, старший научный сотрудник испытывал злость: кто виноват в этой серости, если не Василиск? Василиск и Невзоров… И Галя, и Анюта, и мать. Все они, каждый по-своему, виноваты.
Из-под пола доносилось приглушенное шипение. Андрею показалось: кто-то читает странный стишок:
Пастушок, не ходи босиком!
Видишь – ленты шуршат по земле?
Слышишь шепот – колышется шмель?
Чуешь скошенной запах травы?
Пастушок, не ходи босиком.
– Проклятая! – Островцев размахнулся и стукнул по своему отражению кулаком. Зеркало треснуло – из разрезанной руки пошла кровь.
– Проклятая жизнь.
Андрей опустился на пол. Он ходил босиком, не разглядел в высокой траве змею и теперь ее яд все глубже проникает в душу.
Багровая вода исчезала в решетке на полу, находя дорожки в мыльной пене.
«Что я есть? Пена! Кто-то – пенки, я – пена. Вся жизнь, как лабиринт. Лабиринт Минотавра. Лабиринт Василиска. Как выбраться? Как мне выбраться из этой ловушки?»
Натыкаясь на стены, Андрей нашел аптечку, вылил на рану полпузырька йода. Жжение отрезвило его.
– Ну и пусть, – прошептал Островцев, туго перематывая руку бинтом. – Черт с вами со всеми…
К кому он обращался, кого ненавидел, Андрей осознавал смутно. Но одно было совершенно ясно – жизнь проходит, как гроза над созревшими хлебами. Она бессмысленная и нелепая, его жизнь.
Одевшись, Островцев подошел к конвейеру, взял запечатанный конверт – сквозь танталовую фольгу мерцают светлячки. Присел к столу. Оцепенев, пару минут таращился на крошечные частицы Василиска.
В старшем научном сотруднике уже не было ни сомнений, ни раскаяния: в черепе словно сидел генерал, четко и размеренно командующий парадом. Андрей же – всего лишь солдат на этом параде.
«Фаталист» – усмехнулся Островцев и, взяв клейкую бумагу, быстро и крупно написал: «Опыт с Биоатомом (23767t по классификации UAA)».
Сжав зубами до хруста кончик карандаша, мелкими буквами: «Незавершенный».
Андрей отрезал надпись и аккуратно приклеил ее на конверт. Так, где портфель?
После того, как конверт исчез в пахнущей кожей темноте и щелкнула застежка, Островцев зажмурился, ожидая рева сигнализации, секьюрити с автоматами.
Тишь да гладь.
Нехорошо усмехнувшись, Островцев надел плащ.
Андрей взглянул на часы, удивился: оказалось, он пробыл в ОПО всего полчаса. Сонно мигали таблички «Выход» и «Будь осторожен». Здесь, в холле, змеиное шипение уже не слышно.
«А что если?»
Андрей повернул к кабинету директора.
Какой код на двери Невзорова? Андрей по собственному опыту знал, что сотрудники используют совсем простые коды. Может, и директор? Дрожащим пальцем ввел четыре ноля. Щелчка не последовало. Четыре единицы – нет. Четыре двойки – бесполезно.
В сердцах Андрей несильно ударил по двери ногой и – к его ужасу – она отворилась.
Островцев замер на пороге. Что думает мышь, видя желтеющий в мышеловке сыр?
В глубине невзоровского кабинета мерцали зеленые цифры. Едва слышно гудел кондиционер.
Твердым шагом Андрей подошел к столу директора, схватил стопку бумаг с чертежами, и кинулся прочь, на ходу запихивая бумаги в портфель.
Уже в сосновом бору, когда Островцев спешил к подходящему автобусу, в голове сверкнула мысль: если бумаги лежат так открыто, то место им, скорее всего, в туалете. Ну и пусть. До чего приятно напоследок стукнуть обидчика по скуле!
Кроме задремавшей кондукторши, в автобусе не было никого.
Обнинск клубился за окном потяжелевшим туманом. Изредка навстречу проносились полупустые маршрутки.
У магазина «Продукты» стояла закрытая на замок бочка с квасом.
«Квас хранится надежней, чем документы ЯДИ», – подумал Андрей и засмеялся. Кондукторша вздрогнула, огляделась: «Ой, уже Белкинский овраг». Подошла, строго глядя на Островцева.
– Обилечиваемся, молодой человек.
Показалась башня – макушку скрывают кучевые облака. К башне приварена лестница, кажущаяся сбоку лестницей в небо.
На остановке в салон ввалилась толпа, стало шумно, пестро, запахло духами, потом; кто-то что-то рассказывал, кто-то с кем-то спорил. Андрей, с готовностью отвлекаясь от своих мыслей, стал прислушиваться к разговору двух стариков, присевших напротив.
– И вот я ему говорю, – откашлявшись, продолжил старик в серой панаме, очевидно, начатый на остановке рассказ. – «Товарищ, говорю, жить-то, конечно, все хотят, но такой ценой жизнь себе я покупать отказываюсь». Он на слово «товарищ» прямо взбеленился – пена на губах, глаза – пятаки, орет: «Да я, тебя, падла партизанская, через мясорубку пропущу!». «Власть, – говорю, – ваша, пропускайте».
– А многие ломались, становились полицаями, – вздохнул его собеседник, человек с длинным, изможденным лицом.
– Не то слово – гестаповцам по части зверств фору давали, все старались отплатить за жизнь свою паскудную, задобрить фрицев. Знал я одного, однорукого Занько, работал на лесопилке. Пришел немец – Занько всех предал, стал убивать, насиловать, грабить…
– А вы «Сотникова» не читали? Там это самое подробно описано.
– Да где уж мне читать? – вздохнул старик в панаме и поднялся. – Ну ладно, Семен Иваныч, я пошел: Аксеново.
В электричке, рвущейся к Москве, Островцев думал про стойкого партизана. Портфель жег колена, под сердцем настойчиво копошился червь сомнения, несмотря на то, что Андрей считал сами понятия – родина, патриотизм – пережитками прошлого, атавизмом, таким же, как хвост или шесть сосков у человека.
«А старик-то остался жив», – пришло ему на ум у платформы «Победа», и это была победа над сомнениями. Как он выжил, этот стойкий партизан? Освободили свои, или, в конце концов, он уступил напору палачей? Жаль, недорассказал дед…
За окном пронеслась лента реки.
Теперь Андрей размышлял о деле: сейчас не начало девяностых, когда ученые, прихватив по возможности секреты отечества, драпали в Америку. Времена кувыркнулись на триста шестьдесят градусов, и никто никому не нужен, даже тащи он на плечах атомную бомбу…