– Олегыч?
– Кого там? – заспанный, недовольный голос. Щелкнув, включился генератор, под потолком вспыхнула красная спираль лампочки.
Машинист лежал на кровати, втиснутой в узкую щель между двигателем и печкой. Увидев меня, он откинул в сторону рваную телогрейку, обнажив ноги с желтыми ступнями и грязными толстыми ногтями.
– Конунг? Чтой-то рано.
– Где там рано, Олегыч, – уже построение прошло.
Охнув, Олегыч сел, суетливо натянул валенки и бросился к печке. Погремев заслонкой, достал закопченный котелок.
– Олегыч, время!
– Минуту, конунг, – стуча ложкой, отозвался машинист, – на пустой желудок жизнь не мила. Счас, поем, тронемся.
Я сделал строгое лицо и покинул кабину.
Поезд протяжно взвыл. В форточку под самым потолком ворвался снежный вихрь.
Печка загудела, выплюнув на пол несколько угольков. Сгорбленная спина сидящего у печки человека пришла в движение, рука потянулась к щипцам.
Жарковато – я привык к прохладе, но одергивать Николая не хотелось. Пусть старается.
Я отхлебнул кипятка, надкусил сухарь.
Николай заскрежетал заслонкой.
– Протопил?
– Да, конунг.
– Не угорим?
– Обижаешь, конунг, – лицо Николая порозовело.
Чудно встретить в Джунглях человека, способного смутиться от пустяка.
– Присядь, – я кивнул на стоящее у стола полено.
– Конунг?
– Садись.
Николай неловко примостился за столом.
– Держи тварки, Николай.
Стрелок отшатнулся от протянутой руки.
– Слушай, – поморщился я. – Ты сам просил перевести тебя из продвагона, разве нет? Или желаешь обратно к Машеньке?
Николай взял тварку тонкой рукой.
– Спасибо, конунг.
Ну, то-то же.
Что сверкает в головах игроков, которых холод и ожидание терзают на Поляне сильнее стаи свирепых тварей, когда, завидев в снежном мареве набыченную голову локомотива, вдруг понимают, что это не спасительный Последний Поезд, а транспорт стрелков?
Скорее всего, ими просто завладевает страх. Страх за Теплую Птицу.
Ни голод, ни холод, ни ядовитая вода, ни твари не отняли у игроков любви к Теплой Птице; и страх за то, что отличает живую тварь от камня, заставляет их метаться по Поляне. Продираться через хищный кустарник в Джунгли – прочь! Вы-жить!
Олегыч, как и положено, начал сбрасывать скорость заблаговременно, так, чтобы поезд остановился как можно ближе к Поляне.
Командир зачгруппы Самир, крупный стрелок с клокастой бородой и блестящими злыми глазами, поприветствовал меня кивком головы.
Я закрыл за собой дверь, связывающую первый вагон с вагоном группы зачистки. Здесь удушливо воняло портянками (вон, развешены у печки); на стене – большая перепачканная фотография голой девки, в углу – бак для мочи.
Бойцы – Осама, Богдан, Сергей, Джон – нестройно протянули:
– Слава конунгу.
Никто не удивился моему приходу, совсем не обязательному. Зачгруппа – стрелки матерые, не нуждающиеся в напутствии конунга.
Самир сел на кровать и принялся зашнуровывать ботинок.
Сергей вертел в руках автомат, Джон подкреплялся тваркой. Богдан, белобрысый стрелок с оторванным ухом, сжимал и разжимал кулаки.
– Что, Ухо, не терпится диким глотки порвать? – обнажив черные зубы, спросил Осама.
– Не терпится, – хохотнул Богдан.
– Знаю я, отчего ему не терпится, – вставил Сергей, отрываясь от оружия. —
Надеется, что на Поляне найдется что-нибудь получше этого.
Он кивнул на фотографию голой самки на стене.
– А то тебе не надоело дрочить, – ухмыльнулся Богдан.
Стрелки засмеялись, кто громче, кто тише.
– Заткнитесь.
Самир поднялся. Мощный торс закован в куртку цвета хаки, взгляд из-под шлема цепок и суров, автомат висит так, что ясно: когда надо, мгновенно соскользнет с плеча.
– Зачгруппа готова, конунг.
Сейчас я скажу это. Иначе, зачем я пришел сюда?
Самир смотрел на меня. Скрежет колес вызвал неприятный холодок в деснах.
Если я отдам приказ не убивать диких на Поляне, в отряде начнется брожение, которое не вытравить кокаином… Убийство для стрелков – тот же кокаин.
– Поезд стоит, конунг, – сообщил Самир.
– На выход.
Я смотрел, как стрелки выпрыгивают на рыхлый снег, как мечутся в лесу смутные тени: прочь! Жить!
Когда послышались первые автоматные очереди, я повернулся к двери.
Скоро должен придти с докладом Самир…
В вагон постучались.
Николай, даром что храпел на соломенном тюфяке в углу, мигом вскочил, откинул задвижку.
Самир. Лицо красное от мороза, на плечах – снег; дышит тяжело, в глазах – огоньки непрошедшего возбуждения. Того особого возбуждения, что испытывает лишь охотник за человеком.
– Конунг, зачистка прошла успешно.
Кто бы сомневался?
– Сколько, Самир?
– Двенадцать диких.
Двенадцать! Многовато…
– Спасибо, Самир, – я отвернулся, давая понять, что доклад окончен.
Но стрелок не торопился покинуть вагон.
– Конунг, бойцы…
– Самир? – я взглянул на стрелка.
– Конунг, бойцы просят…
– Что? – подчиняясь неведомому порыву, я вскочил, глядя в темные, с желтыми точками глаза. – Что просят бойцы?
Самир отвел взгляд, проговорил:
– Удвоить дозу.
Злость овладела мной.
– Удвоить дозу, ядри твою душу? За что? За то, что ты выполнил свою работу?
– Но конунг…
– Вон!
Пятясь, Самир покинул вагон. Я опустился на стул. Рука нащупала нож и с силой вогнала в столешницу.
– Сволочь.
Я тщетно пытался вытащить нож, застрявший в плотной доске. Подняв глаза, увидел окаменевшее от страха лицо Николая.
– Привыкай жить с конунгом.
Истопник вздрогнул, теребя в руках кусок бересты.
Свечерело.
Поглазеть на костер собралось немного бойцов, большинство предпочло теплые вагоны и горячий концентрат. Поезд замер у Поляны, бледная луна посеребрила кроны деревьев.