– Он едва знаком с ней. – Я посмотрел на своего помощника. – Клянусь, он что-то скрывает. Как и все они. Это всего лишь ощущение, однако опровергнуть мне его нечем.
Барак неторопливо кивнул:
– И мне тоже так кажется. Но если у Хью нет никаких жалоб, мы не в состоянии ничего сделать.
– Мне надо подумать. Давай-ка прогуляемся после обеда. Я зайду в твою комнату.
– Ну а мне тем временем опять придется иметь дело с Фиверйиром, который будет придираться ко всякой точке и запятой в показаниях.
Мой помощник отправился восвояси, a я прилег отдохнуть. Тем не менее взбудораженный ум мой не желал успокаиваться. Немного погодя я решил подняться и справиться, готов ли обед, и выглянул из своей комнаты. Одна из дверей в коридоре оказалась открытой. Внутри было темно, ставни были закрыты. Из комнаты донеслись негромкие голоса Николаса и Абигайль.
– Он скоро уедет, – с нетерпением в голосе проговорил хозяин дома.
– Видеть уже не могу его согбенную спину! – Голос Абигайль наполняла предельная усталость. – A этот злобный пес Дирик просто отвратителен. И я по-прежнему не хочу никакой охоты.
– Жена, я уже не могу переносить эту изоляцию! – рассердился Хоббей. – Говорю тебе, бояться нам нечего.
– Нам всегда будет чего бояться.
Я вздрогнул, так как внизу из дверей высунулась крохотная мордашка. Вышедший из темноты Ламкин вперевалку побрел ко мне, помахивая хвостом. Торопливо шагнув внутрь своей комнаты, я осторожно прикрыл дверь перед носом пса и в задумчивости замер перед ней.
Несмотря на то что на обед подали добытую юношами дичь под вкусными соусами из кухни Хоббеев, застолье являло собой жалкое зрелище. Абигайль явилась последней, бледная и явно еще страдающая от головной боли. Как только она вошла, Фальстоу, вновь стоявший за спиной хозяина, поклонился. Мы с Дириком поднялись, Николас привстал, однако ни Хью, ни Дэвид даже не шевельнулись. Это выглядело как оскорбление, нанесенное хозяйке дома, однако Абигайль, похоже, не обратила внимания на неучтивость молодых людей. В тот день она не заботилась о своей внешности: длинные, с сединой, светлые пряди ее волос были просто заброшены за спину. Во время еды она молчала, ковыряла пищу в своей тарелке и дергалась от резких звуков. Хоббей занимал Дирика беседой о перестройке монастыря. Он попытался вовлечь в разговор также и Дэвида, однако юноша не обнаруживал признаков интереса к своему дому. Я заметил, с какой любовью и печалью поглядывает мастер Николас на сына. Кертис сидел напротив меня. Воспользовавшись возможностью, я наклонился вперед и негромко проговорил:
– Прошу прощения, если мои вопросы пробудили в вас тягостные воспоминания, мастер Хью. К моему сожалению, адвокату часто приходится задавать трудные вопросы.
– Я понимаю вас, мастер Шардлейк, – печально проговорил он и, немного помолчав, добавил: – Я обещал вам показать моего «Токсофила». Прикажу, чтобы слуга принес эту книгу в вашу комнату. Мне будет приятно услышать о ней стороннее мнение.
– Благодарю за любезность.
Я заметил, что Дэвид прислушивается к нам и что на его тяжелом лице появилось странное выражение. Посмотрев на меня, он громко поинтересовался:
– А откуда вы сегодня возвращались со своим слугой, мастер Шардлейк? Не из деревни ли?
– Да, из деревни, – подтвердил я.
Хоббей пристально посмотрел на меня.
– Ну и встретили ли вы кого-нибудь из этих выскочек-сервов? – спросил Дэвид со смешком.
– Мы просто прошлись до деревни и обратно.
Пожилая служанка Урсула как раз протянула руку, чтобы забрать у младшего Хоббея опустевшее блюдо. Откинувшись назад, парень толкнул плечом ее руку, так что женщина с шумом уронила поднос на стол. Хозяйка дома простонала и прижала руки к ушам.
– Надо быть острожной! – взвыла она. – Старая дура!
– Абигайль! – остановил ее Николас. По лицу Фальстоу пробежала полная жестокого удовольствия улыбка, но он мгновенно подавил ее. Окатив мужа полным ярости взором, мистрис Хоббей вскочила из-за стола и вылетела из комнаты.
– Простите меня, – спокойно проговорил хозяин. – Моя жена плохо себя чувствует.
Я посмотрел на юношей. Лицо Хью оставалось бесстрастным. Дэвид же показался мне сокрушенным.
После обеда я направился к жилищу Барака. День заканчивался, и летний вечер бросал на лужайку длинные тени. Старинные камни приорства казались теплыми и мягкими. Барак, находясь в своей комнате, заново перечитывал письмо Тамасин. Мы обошли дом кругом и вышли к фасаду, перед которым, развалившись на спине, спал Ламкин. Миновав стрельбище, мы зашли на маленькое кладбище, которое сплошь покрывала высокая трава. Среди зелени промелькнуло нечто яркое. Это были цветы, положенные к надгробию с надписью: «Сестра Джейн Сэмюель, 1462–1536».
– Должно быть, одна из последних скончавшихся здесь монахинь, – проговорил я. – Интересно, кто положил сюда эти цветы?
– Наверное, Урсула, – предположил мой спутник. – Хоббей не одобрит подобный жест.
– Не одобрит, – согласился я и сменил тему. – Вот что, я случайно подслушал следующий разговор. – И я пересказал Джеку спор Хоббеев. – Абигайль испугана, она сказала, что они с Николасом никогда не окажутся в безопасности. Но почему она боится предстоящей охоты?
– Ты уверен в том, что расслышал все правильно?
– Да. И теперь считаю себя обязанным разобраться в том, что здесь происходит, – твердым тоном сказал я. – Именно этого хочет от меня королева.
Мой помощник покачал головой:
– Ты обязан, королева хочет… А мне надо домой!
Я возвратился в свою комнату. На моей постели лежала книга. «Токсофил», Роджера Эшема. Я лег и открыл ее. Повествование начиналось с цветастого посвящения королю и «его наичестнейшему и победоноснейшему путешествию во Францию». Победоноснейшему, подумал я. Тогда почему мы все ждем вторжения французов? И наичестнейшему… Мне невольно вспомнился рассказ Ликона о войне с женщинами и детьми в Шотландии. Я принялся листать текст. Первую часть его образовывал диалог, в котором Токсофил – явно сам Эшем – расписывал достоинства стрельбы из лука внимательному ученику. Стрельба, как упражнение для всех частей тела, противопоставлялась риску и опасности азартных игр. Эшем превозносил войну: «Сильное оружие есть инструмент, которым Господь низлагает сторону, ниспроверженную Им».
Я мысленно вернулся к своему детству. Всего раз в жизни попытался я натянуть лук. Это было на нашем деревенском стрельбище, куда отец привел меня в десять лет с маленьким, купленным специально для меня луком. Мое увечье означало, что я не смог принять нужную позу, и пущенная мной стрела упала на землю. Деревенские мальчишки смеялись, а я убежал домой в слезах. Позже отец с разочарованием в голосе сказал мне то, что я уже понял сам: искусство это не для меня, и второй попытки можно не совершать.