– Катетер ему поставь, – потребовала врач, заканчивая разговаривать по переговорному устройству – место в больнице для меня ей дали. – И влей мексидола[1]!.. Женя! – крикнула она водителю, чей силуэт виднелся в кабине «Скорой помощи».
Тот вышел из автомобиля.
– В 1020-ю поедем! Носилки давай! Ребята подсобят, – она окинула присутствующих зевак взглядом, – отнести пострадавшего в машину «Скорой помощи».
Ну, вот еще, чтобы меня на носилках таскали! Я попытался приподняться, но женщина-врач громогласно приказала:
– Не вставать!
Пока медсестра устанавливала мне на левую руку катетер и делала укол, я краем уха слышал разговор полицейских и таксиста.
– …Я ничего не мог сделать, – продолжал он оправдывающимся тоном. – Когда ударили, машина, не слушаясь руля, помчалась прямо на рекламную опору.
– Номер автомобиля разглядели?
– Нет, – виновато признался таксист.
– Ну хотя бы марку? – огорченный отсутствием каких-либо фактов, которые могли бы помочь разыскать виновника аварии, спросил один из полицейских.
– Мне было как-то не до номеров, – обиженно проговорил таксист. – Сами понимаете, все внимание было приковано к дороге. Я лишь заметил, что это был черный джип представительского класса… Поверьте мне, товарищ капитан, я ни в чем не виноват. А эти сволочи даже не остановились.
– Вы говорите во множественном числе. Значит, в автомобиле водитель был не один?
– Да не знаю, – буркнул таксист. – Просто думаю, что трезвый человек так бы не поступил. А если пьяный, значит, ехала компания…
О чем говорили дальше полицейские и таксист, я не слышал. Меня уложили на каталку, провезли по изъеденной мелкими рытвинами земле к автомобилю и затолкали каталку в фургон.
Надо отдать должное оперативности медицинских работников. Едва каталку с моим бренным телом вкатили в приемный покой больницы, ко мне сразу же подошла женщина в белом халате, лица ее я толком разглядеть не сумел, поскольку мне стало еще хуже, и видел я ее, словно она была миражом, колышущимся и расплывчатым.
– Что-о вы чу-увству-уете-е, мужчи-ина-а? – спросила она каким-то «плавающим» голосом, хотя говорила она, наверное, нормально, просто мне так слышалось.
Я наконец-то обрел дар речи, но когда заговорил, не узнал свой голос, он тоже как-то «плавал», казался таким, будто звук аудиозаписи был включен на замедленное прослушивание.
– Все-о прыга-ает пере-ед глаза-ами и то-ошнит.
– На-аш, кли-иент, – изрекла женщина и махнула рукой в направлении небольшого пространства в конце коридора. – Ввози-ите! Он о-один? Со-опро-ово-ожда-ающи-их нет? – поинтересовалась медицинский работник, когда врач, медсестра и водитель «Скорой помощи» загнали каталку со мной в указанное место.
– Да-а, один о-он, на улице подо-обра-али, – сообщила врач «Скорой» – полная фальшивая блондинка, тоже вдруг заговорившая с «тянущим» звуком. – О-он в а-авари-ию попа-ал. Па-ассажи-ир.
– Та-ак чего-о же к нам привезли-и? – удивилась медработник больницы. – Надо-о было в травма-ато-ологию…
– Та-ак он це-еленьки-ий! – сказала врачиха «Скорой». – То-олько ло-об ра-азбит. Види-имо, синдро-ом вертебра-ально-бази-иллярно-ой артериа-альной си-исте-емы.
– А-ай, ладно-о, – сказала местная врачиха. – Раздева-айте и офо-ормляйте как по-оло-ожено. При-имем!
– Мне-е ду-урно-о! – проговорил я, как старинный пленочный магнитофон, тянущий звук.
– Ле-ена, прине-еси паке-ет! – обращаясь к кому-то невидимому, находившемуся в ответвлении коридора, – крикнула местная докторша.
Появилась женщина в халате, которую я видел как плывущее ко мне белое пятно, и сунула мне в руку большущий целлофановый пакет желтого цвета. Меня по-прежнему мучили позывы к рвоте, желудок выворачивало наизнанку, но из него ничего не исторгалось.
Накинув на мою персону простыню, меня раздели донага, одежду и мелкие вещи, имевшиеся при мне, описали, запаковали в пакет, бригада «Скорой помощи» попрощалась со мной и отчалила. Меня же две крепкие санитарки принялись возить на каталке по кабинетам. Отвезли на МРТ головы, затем на рентген головы, затем в какой-то кабинет, где я подписывал бумаги (кажется, о том, что не против проведения медицинского обследования), строчки в которых плыли у меня перед глазами.
– Что-о со мно-ою, до-окто-ор? – спросил я у очередного поинтересовавшегося у меня, как я себя чувствую, медицинского работника.
– По-о всей ви-идимо-ости, инсу-ульт, – ответила она обыденным тоном, каким, вероятно, привыкла отвечать на поднадоевшие ей вопросы больных.
– Го-оспо-оди!!! – ужаснулся я. – Како-ой инсу-ульт?! Ве-едь я еще не ста-ары-ий! Мне то-олько тридца-ать ше-есть лет!
Женщина хмыкнула:
– При-и чем зде-есь ста-арый или не-е ста-арый! У на-ас во-он и мо-оло-оже вас с инсу-ульто-ом лежа-ат.
С этими словами она развернулась и исчезла с моих глаз.
Меня вкатили в грузовой лифт, и санитарка нажала на одну из кнопок. Потолок в кабине был обшит хромированными листами жести, и я, увидев отражавшуюся в нем мою расплывчатую физиономию, испугался: лицо было перекособочено, и мне почудилось, что его перекосило от хватившего меня инсульта. Ощупал лицо, но все части на нем, кажется, были в норме, и только тогда я понял, что хромированная жесть давала искажение, как в кривом зеркале в комнате смеха. Но мне было совсем не смешно.
Мы прибыли на второй этаж, меня провезли по коридору, вкатили наконец-то в реанимационный зал, где уложили на крайнюю кровать.
Реаниматорская представляла собой прямоугольное помещение, в котором стояли шесть кроватей с больными. От них к установленной сзади длинной панели с мониторами и тумблерами тянулись провода. Когда к изножью моей кровати прикрепляли табличку, я успел прочитать казавшийся мне расплывчатым крупным шрифтом написанный текст: «ГЛАДЫШЕВ ИГОРЬ СТЕПАНОВИЧ, 36 ЛЕТ, ИНФАРКТ ГОЛОВНОГО МОЗГА». Вот это я попал!!!
Сутки я пролежал в реанимации. Это были самые страшные и тяжелые сутки за всю мою жизнь. Еще бы, лежишь в полной прострации, не ощущая времени, без часов, абсолютно голый под простыней, в окружении таких же абсолютно голых под простыней мужчин, с трубочкой, подающей кислород к носу. На правой руке манжета, которая время от времени срабатывает, измеряя давление, на левой руке катетер с подключенной к нему капельницей, на груди присоски, весь в проводах, а где-то за головою при малейшем изменении деятельности организма раздается заунывный раздражающий писк. Я был напуган, раздавлен не только непривычной обстановкой больницы, куда впервые попал, да еще в реанимационное отделение, и не только страшным диагнозом, а еще самим своим состоянием – чувствовал я себя отвратительно: помимо тошноты и рушащегося мира мне казалось, будто на меня давит многотонная плита. Очевидно, сказывалось очень высокое давление. Лежать более-менее приемлемо было только в одном положении – на спине, прижав подбородок к груди. Любой даже незначительный поворот головы вправо или влево вызывал уже описываемые мною странные неприятные ощущения. Я почти не спал, так, уходил на несколько минут в забытье, потом вздрагивал, открывал глаза и тупо пялился в потолок. Раздражало все: свет от лампочки, горевшей в дальнем конце помещения, разговоры медсестры по стационарному телефону, писк и шум компрессора, нагнетающего в манжету на руке воздух, но более всего ощущение давящей на все тело бетонной плиты. Не проходила и тошнота, хотя желудок наизнанку уже не выворачивало, было так плохо, что хотелось только одного: чтобы это все поскорее закончилось, и не важно как – чтобы меня откачали или же я вообще прекратил свое существование на земле…