Я полетел вместе с пилотом. Маршрут пролегал вдоль берега, внизу было море, небольшие волны с белыми барашками; море блестело на солнце и становилось темным в тени облаков, справа скалы и песок, зелень и коричневая земля, жилье и дороги. Вдалеке показался Сидней; город раскинулся вверх по берегу. Шум двигателя оглушал, несмотря на наушники, но даже после утренней беседы о первой и последней сигарете разговор у нас не клеился. К тому же мне больше нравилось смотреть вниз. С высоты все выглядело привлекательнее: дома, палисадники, машины, парки, пляжи, яхты с надутыми разноцветными парусами, люди. Потом мы пролетели над городскими достопримечательностями: над мостом в порту, зданием Оперного театра, Ботаническим садом. На газоне большой лужайки перед Консерваторией лежали люди – как я несколько дней назад.
Мы приземлились не на крыше небоскреба, как я ожидал, а на окраине аэродрома. В такси по дороге в город выяснилось, что пилот страстно любит готовить; он принялся рассказывать мне о рыбе барамунди, о мясе крокодилов и кенгуру, об австралийских сладостях, сортах винограда и регионах, где его выращивают, об австралийских винах, затем вдохновенно приступил к сочинению вечернего меню: икра барамунди с грибами шиитаке, кенгуру с австралийским орехом киндаль, суфле с пассифлорой, яблочный десерт «Гренни Смит», к ним лучше всего подойдут шампанское, совиньон блан, а также купаж из каберне совиньон, мерло и шираза. То, что нельзя подавать холодным, он приготовит сам на кухне Ирены. Я был со всем согласен. Предоставив ему переговоры с шеф-поваром отеля, я сел на террасе и стал смотреть на гавань.
Надо бы позвонить. Дети обо мне не беспокоились и вообще вряд ли вспоминали обо мне, но все-таки надо известить их, где я нахожусь. В Европе сейчас между пятью и шестью часами утра, слишком рано, чтобы будить их. В нашей семье всегда уважали и уважают порядок: никакого шума, никакого любовного экстаза или иных неумеренных проявлений радости, никакого безделья; работать полагалось по возможности много, отдыхать – сколько необходимо; день должен быть днем, а ночь – ночью. Впрочем, можно позвонить администратору офиса: он по службе всегда должен быть на связи.
Голос администратора звучал бодро, словно в самый разгар дня:
– Вы не заболели? Пока не знаете, когда прилетите? Врач считает, что оснований для беспокойства нет? До вас трудно дозвониться? – Связь была плохой, поэтому администратор то и дело переспрашивал, чтобы убедиться, что все понял правильно. – Позвонить вашим детям? – Он взялся сделать это, а потом в ответ на мои приветы коллегам передал приветы от них.
Я выключил телефон. Мне никогда не хотелось обзавестись катером; море, новые берега и чужие гавани никогда не манили меня. Но теперь у меня возникло приятное чувство, будто я обрубил канат, которым моя лодка была пришвартована к причалу.
22
Пилот оккупировал кухню. Грибы и орехи нужно было только разогреть, а вот барамунди и кенгуру следовало приготовить. Я накрыл стол на кухне, поставил к икре сметану, лимоны, лук и яйца, нашел вместо ведерка для шампанского большой кувшин, куда засыпал кубики льда, привезенного из отеля в сумке-холодильнике. По дороге из отеля в аэропорт я купил букет красных, желтых и белых роз. Надев новые льняные брюки и новую рубашку, я в пять пятнадцать вышел на балкон, где ко мне присоединились Гундлах и Швинд, первый с одной стороны, второй с другой.
Потом появилась Ирена. Она не попросила меня о помощи, а я ей себя не предложил; это был ее вечер, ее выход. Она спокойно вышла на балкон в черном топике и длинной черной юбке, волосы собраны наверх, губы подкрашены, вокруг шеи два витка серого жемчужного ожерелья. Вся светясь, улыбаясь, наслаждаясь нашим восхищением, она позволила Гундлаху подать ей бокал, мне – налить ей вино, а Швинду – преподнести ей белую розу, которую она прикрепила к топику булавкой, чудесным образом появившейся из кармана Швинда. Икра была крупнозернистой, барамунди получилась сочной, мясо кенгуру – нежным, разговор легко перескакивал с одного пустяка на другой.
И тут я спросил Ирену:
– Теперь тебе ясно, что в них осталось от прежнего? Ты их узнаешь? Видишь в них то, за что любила? И из-за чего ушла от них?
Я не смог истолковать ее взгляд. Пробудил ли я ее от какого-то сна? Выражал ли ее взгляд недоумение из-за того, что я вмешиваюсь не в свое дело? Гундлах и Швинд казались обескураженными; оно и понятно, ведь за то время, пока они были здесь, я не произнес почти ни слова.
– О да! – Она улыбнулась. – Узнаю ноги Карла, большие, сильные ноги, которые прочно утвердились в этом мире. Он по-прежнему шумный, самоуверенный. Когда-то эти свойства рождали во мне чувство защищенности. В Петере я узнаю его волю и силу, а теперь, когда он пользуется тростью, ее стук звучит так же, как раньше звучали его шаги, потому что сапожник набивал на его туфли подковки. Помню, какими честолюбивыми были оба. Я чувствовала себя слишком молодой для них, скорее дочерью, чем женой. А сейчас я чувствую себя почти матерью. Я вижу, что они не щадили сил, вижу, что они преуспели, и рада за них. Правильно, что я тогда ушла от них. Когда дети вырастают, мать должна уйти.
– Мать…
Ирена взглядом попросила меня замолчать, не задавать недоуменных вопросов о ее новой роли матери наряду с прежними ролями трофея и музы. Может, ей просто хотелось быть красивой, вызывать восхищение, наслаждаться этим вечером?
– Ты ушла от нас не потому, что отпустила нас, детей, в большой мир. И сюда ты заманила нас не затем, чтобы вспомнить его ноги и мои туфли. О чем он тебя спросил? – Гундлах кивнул в мою сторону. – Что осталось? Ты действительно решила узнать, что осталось от того времени, которое мы с тобой прожили вместе? И от того времени, которое ты прожила с ним? – Теперь он кивнул в сторону Швинда. – Это был лишь эпизод, не более. Он начался случайно – если бы ты не находилась как раз в музее, куда японцы пришли на экскурсию, а экскурсовода не оказалось на месте… Если бы другой художник не уехал в Рим и мне пришлось заказать твой портрет не тому художнику, а этому, – он опять посмотрел на Швинда, – и если бы вот он, – Гундлах вновь указал на меня, – не смешал все карты… Эпизод случайно начался и случайно закончился, это дело давнего прошлого, а жизнь пошла дальше. Так что ж теперь…
– Вот как вы представляете себе собственную жизнь? Всего лишь как череду эпизодов?
Ошеломленный вопросом, Гундлах испытующе посмотрел на Швинда и решил, что тот спрашивает вполне серьезно.
– Разумеется, нет. Мой отец превратил свою мастерскую в большую фабрику, а я превратил ее в концерн. Моя жизнь подчинена определенной цели. А вот встречи, которые не меняют ни избранного пути, ни поставленной цели, остаются пусть прекрасными, но все-таки эпизодами.
– А ваши женщины, ваши дети, внуки?..
– Они часть этой цели. Все, что я создаю, должно быть долговечным – ведь и вы работаете не иначе. Судите сами, я был помощником ПВО люфтваффе, потом начал карьеру учеником в «Немецком банке», а закончил ассистентом Германа Абса; во время первого нефтяного кризиса я возглавил фирму; еще до объединения Германии мой концерн обзавелся филиалами в Америке, а потом я открыл их в Восточной Европе и Китае. Исторические перемены закончились, но наш мир остается динамичным, поэтому, чтобы сохранить в нем свое место, мы тоже должны быть динамичными. Сумеют ли быть такими мои дети и внуки? Генетический потенциал семейного бизнеса ограничен.