Я слышал голоса в комнатах.
Они говорили: останься с нами.
Комнаты, которые ведут одна в другую –
это дом, который останется
и после того, как я уйду.
Франц Райт
Lauren Oliver
* * *
Пожар начался в подвале.
Больно ли мне?
И да и нет. В конце концов, я сама этого хотела.
Теперь боль мне чужда.
Но страх – это все равно что боль. Он огромен, он сводит с ума. Это тело, наше последнее тело, наш последний шанс, скоро сгорит дотла.
Что потом будет со мной?
Из кухни в чулан, затем в столовую и коридор, вверх по лестнице – стеной наступают дым, тьма, копоть и удушающий жар.
Из чердака – на крышу, с крыши – в подвал.
Мы горим.
Сандра хотела заключить пари – умрет Ричард Уокер дома или нет. Не знаю, когда она пристрастилась к разного рода спорам. При жизни за ней такого не наблюдалось. А теперь: «спорим на это, спорим на то».
– Он окочурится прямо здесь, – говорила Сандра. И еще: – Хватит ко мне прижиматься!
– Я не прижимаюсь.
– Нет, прижимаешься! Прямо в шею дышишь.
– Это невозможно.
– Не говорю, что так и есть, я говорю, на что это похоже!
Ричард Уокер застонал. Неужели сейчас, после стольких лет, он стал наконец-то нас понимать?
Вряд ли. Но мысль интересная.
А как мы говорим? Скрипами и шепотками, стонами и дрожью. Вы слышите нас. Но не понимаете.
В тот день медсестра была в ванной, готовила очередную дозу таблеток для Ричарда, хотя знала, – и мы все знали, – что они ему не помогают. В спальне пахло сиропом от кашля, чем-то сладким и стоял резкий животный запах мочи, как в старом загоне для скота. Простыни не меняли уже три дня.
– Ну, так что думаешь, – надоедала мне Сандра, – дома? Или в больнице?
Мне нравилось заключать с ней пари. Было чем занять время – долгие, бесконечно растянутые в пространстве часы, в которых мы вязли, как в супе-пюре. Для нас теперь не было различий между днем и ночью. Часы проплывали мимо, как тени – жаркие или теплые, влажные или сухие. За временем мы уже не следили. Зачем это нам? Полдни пахли древесными опилками и воскрешали в памяти то самое неприятное чувство, когда сажаешь занозу под ноготь. Каждое утро – запах грязи и оконной замазки. Каждый вечер – запах тушеных помидоров и плесени. Каждая ночь – холод, дрожь и мышиное фырканье, которое мы чувствовали своей кожей.
Границы – вот чего нам не хватало. Границ и территорий. Твоя территория, моя территория. Вместо этого мы постепенно сливались воедино. Вот что самое страшное и опасное в смерти – постоянная борьба за право остаться самим собой.
Забавно, да? Когда вы живы, зачастую все наоборот. Я помню, как отчаянно пыталась заставить кого-то понять меня, мыслить как я. Помню, как срывала голос, до хрипоты споря с Эдом по тому или другому поводу – уже не помню, по какому именно.
Теперь мне принадлежали только мои тайны. Да и их я уже больше половины выдала Сандре.
– В больнице, – наконец сказала я.
– А я говорю – откинется дома, прямо на своей кровати, – радостно провозгласила Сандра.
Она ошиблась. Ричард Уокер умер не дома. Слава богу. Я и так долго делила с ним жилье.
На время в доме воцарилось молчание. Он снова был нашим с Сандрой. Его углы были нашими локтями, его лестницы – нашим скелетом, костями и позвоночником.
Мы плавали по дому в тишине. Пространство, которое занимал Ричард, вернулось в наше распоряжение. Мы должны были восстановиться, как организм больного после выздоровления, когда он начинает медленно и неуклюже шевелить затекшими конечностями, разминая их.
Мы заняли все пять спален. Парили в пыльных лучах света, падавшего через окна, кружились в молчании, скользили по гладкому обеденному столу, по пустым стульям, терлись о цветастые восточные ковры, извивались над сухими отпечатками следов ног на полу.
Наше тело вернулось к нам – это было и чувство облегчения, и чувство потери. В очередной раз мы избавились от чужаков, Других.
Мы были свободны. Мы были одни.
Мы с Сандрой заключили пари на то, как же скоро сюда вернутся остальные Уокеры.
Минна зашла на кухню, резко распахнув дверь, как будто ожидала увидеть там толпу гостей, кричащих: «Сюрприз!»
– Господи боже! – это было первое, что она сказала.
– Да нет же, – проговорила Сандра, – это невозможно.
Но как бы то ни было – перед нами стояла Минна. Прошло столько лет… Сандра говорила, что десять, но я думаю, гораздо больше.
Минна сильно изменилась, но все равно это была она: спутанные длинные волосы, теперь осветленные, высокие скулы, яркие глаза цвета океана. Она была такой же красивой, как раньше, может, даже еще лучше. Но было в ней что-то пугающее, как в лезвии сильно заточенного сияющего острого ножа.
– Господи боже! – повторила Минна.
Она остановилась в дверном проеме, не закрывая дверь, и до меня на секунду донеслись запахи Внешнего мира: клевера, мокрой грязи и перегноя. И жимолости, которая, должно быть, росла по всему двору.
На мгновение я снова почувствовала себя живой, стоящей в саду – меня согревало весеннее солнце, обдувал легкий ветерок, из земли вылезали удивленные дождевые черви.
Девочка лет шести проскочила в дом из-за спины Минны.
– Это дедушкин дом? – спросила она и начала тянуться к кружке на столе. Кружке, которую оставила одна из медсестер. Ее забыли помыть, и из нее пахло прокисшим молоком.
Минна взяла девочку за руку и потянула назад.
– Ничего не трогай, Эми! Тут очень много микробов.
Девочка, Эми, послушно отошла. Минна тем временем сделала несколько робких шагов по кухне, выставив руку вперед, как будто шла в темноте. Как только она дошла до кухонного стола, то схватилась за него и издала странный звук – что-то между вздохом и смешком.
– Этот стол, – сказала она, – на деле он еще страшнее, чем в воспоминаниях. Господи, он совсем не умел избавляться от вещей.
– Вот, что и требовалось доказать, – сказала Сандра довольно, – Минна выросла бездушной стервой. Я всегда знала, что так будет.
– Замолчи, Сандра.
За многие, многие годы моего пребывания здесь, в этом доме, в новом теле, моя вера в христианскую концепцию загробной жизни подверглась серьезной критике и переосмыслению. Но в одном я уверена точно: влачить свое существование с Сандрой – это определенно ад.