– Куда-то уезжаешь? – полюбопытствовала она, остро сознавая, что сама тоже держит в руке скатанный в рулон спальник. Как будто они собрались вместе в путешествие, ждут машины, которая повезет их в аэропорт.
– Переселяюсь, – объяснила Эйми. – Хватит уже вас стеснять.
– О. – Джилл медленно закивала, пытаясь осмыслить ее слова. – Отец ничего не говорил.
– А он и не знает. – Эйми улыбнулась, но без присущей ей самоуверенности. – Это было спонтанное решение.
– Надеюсь, ты не домой возвращаешься? Не к отчиму?
– Что ты, нет! – в ужасе воскликнула Эйми. – Туда я никогда не вернусь.
– Тогда куда?..
– На работе познакомилась с одной девчонкой. Ее зовут Мими. Классная деваха. Живет с родителями, но у нее там свой уголок – как отдельная квартира в полуподвальном этаже. Пригласила пожить у нее.
– Супер. – Джилл почувствовала укол зависти. Она вспомнила, как здорово было, когда Эйми только-только к ним переехала. Они жили как сестры, не разлей вода – одна жизнь на двоих. – Рада за тебя.
Эйми пожала плечами; трудно было определить, горда она собой или смущена.
– Таков уж мой стиль, да? Завожу друзей среди людей, с которыми работаю, потом поселяюсь у них дома. И живу у них дольше, чем следует.
– С тобой было прикольно, – пробормотала Джилл. – Мы были тебе рады.
– А ты? – спросила Эйми. – Куда собралась?
– Да так… к одной подруге, – ответила Джилл, помешкав. – Ты ее не знаешь.
Эйми кивнула с безразличным видом: ее больше не интересовало, с кем водит компанию и с кем развлекается Джилл. С ностальгией во взгляде она обвела взглядом комнату – телевизор с большим экраном, удобный диван, картину с изображением скромного домика в освещении уличного фонаря.
– Мне здесь очень нравилось, – промолвила она. – Это самый лучший дом, в котором мне доводилось жить.
– Так оставайся.
– Да нет, пора, – сказала Эйми. – Вообще нужно было свалить еще несколько месяцев назад.
– Папе будет тебя не хватать. Ты поднимала ему настроение.
– Я ему напишу, – пообещала Эйми, глядя не в лицо Джилл, а на ее ноги. – Просто поблагодари его от меня за все, ладно?
– Непременно.
Джилл казалось, что надо бы сказать что-то еще, но нужные слова не шли на ум, а Эйми ей не помогала. Они обе вздохнули с облегчением, когда возле дома просигналила машина.
– Это за мной.
Эйми встала с дивана и посмотрела на Джилл. Попыталась улыбнуться.
– Ну, вот вроде и все.
– Пожалуй.
Эйми шагнула к ней, обняла на прощанье. Джилл тоже обняла ее свободной рукой. С улицы снова просигналила машина.
– Тогда, прошлым летом, – произнесла Эйми, – ты, можно сказать, спасла мне жизнь.
– А ты мне, – заверила ее Джилл.
Эйми тихо рассмеялась и подняла чемоданы.
– Чемоданы беру на время. Верну через несколько дней.
– Когда угодно, – ответила Джилл. – Это не к спеху.
Стоя в дверях, она смотрела, как ее бывшая лучшая подруга подкатила чемоданы к синей «мазде», ожидавшей ее у края тротуара. Эйми открыла багажник, сложила в него чемоданы, затем обернулась, помахала ей рукой. Джилл, вскинув руку, чувствовала, как в ней разверзается пустота, словно что-то жизненно важное изымали из нее. Так всегда бывает, когда человек, который тебе небезразличен, уходит от тебя, даже если ты знаешь, что это неизбежно и, возможно, не по твоей вине.
* * *
Невероятно, думал Том, проезжая по Вашингтонскому бульвару – впервые за два с лишним года. Здесь ничего не изменилось.
Он и сам не понимал, почему его это беспокоит. Может быть, потому, что сам он сильно изменился с тех пор, когда был дома в прошлый раз, Том думал, что и Мейплтон тоже стал другим. Но все стояло на своих местах – «Сейфуэй», магазин Большого Майка (обувь по сниженным ценам), «Тако Белл» [123] , «Уол-гринс», уродливая башня над «Бургер Кингом», ощетинившаяся антеннами сотовой и спутниковой связи. А потом другая картина, когда он свернул с главной магистрали на тихие улочки, где как раз и жили горожане – в пригородную сказочную страну ухоженных газонов и подстриженной растительности, перевернутых трехколесных велосипедов и маленьких инсектицидных флажков с желтыми полотнищами, обвисшими в вечернем безветрии.
– Почти приехали, – сказал Том малышке.
Теперь они ехали вдвоем, девочка спала всю дорогу. Они полчаса прождали Кристину на стоянке, надеясь, что та появится, но это была просто формальность. Том знал, что Кристина ушла навсегда, понял это в ту же секунду, когда, вернувшись из уборной, обнаружил, что малышка в машине одна, лежит, пристегнутая в своей маленький люльке, и таращится своими блестящими глазенками, с упреком во взгляде. Хуже того, Том понимал, что сам во всем виноват: испугал Кристину, сунув ребенка ей в руки, когда она явно не была к этому готова.
Том осмотрел машину, но не нашел ни записки, ни слова извинения, благодарности или объяснения. Она даже не удосужилась черкнуть «прощай» своему преданному другу, единственному из всех ее знакомых, кто поддерживал и оберегал ее, своему верному спутнику, с которым она путешествовала по стране, своему почти что возлюбленному, заменившему отца ее дочери. Том обыскал и стоянку, но не нашел следов ни Кристины, ни фургона с «босоногими», следовавшего в Поконы.
Едва первоначальный шок прошел, Том попытался убедить себя, что это и к лучшему, что без Кристины жить ему будет легче. Толку от нее никакого – мертвый груз в машине, еще одна обуза, которую он вынужден всюду таскать за собой, обуза столь же эгоистичная и требовательная, как и брошенная ею малютка, только угодить ей гораздо труднее. Он обманывался, думая, что однажды утром она проснется и внезапно поймет, что с ним ей гораздо лучше, чем могло бы быть с мистером Гилкрестом.
Ты просчиталась, думал Том. Ведь я по-настоящему тебя любил.
Однако в этом и состояла проблема, что снова и снова бередила его сознание, пока он рулил на «БМВ» к тому месту, которое некогда считал своим домом. Он любил Кристину, а она исчезла. С болью в душе он представлял, как она едет по шоссе в фургоне с «босоногими», а те болтают о грандиозной вечеринке, о безумных развлечениях, что их ждут. Кристина, возможно, даже не слушает их, просто сидит и думает о том, как хорошо, что она освободилась, уехала от маленькой дочки и от Тома тоже, от двух людей, которые невольно напоминали бы ей обо всем, что она пережила, о том, какой дурой она была.
Еще больнее становилось при мысли о том, что через неделю или через месяц скитаний она наконец-то выйдет из ступора и осознает, что худшее позади, что она снова способна смеяться и танцевать, возможно, даже завести интрижку с каким-нибудь обкуренным идиотом, который сам не понимает своего счастья.