— Значит, щенка своего любишь? Хорошо, — Лом усмехнулся. — Устрою тебе вооруженный налет по всем правилам. Мужикам ты платить будешь, хорошо заплатишь, под ментовские пули задарма дураков нет ходить, и мне заплатишь. Все продавай. Без штанов я тебя оставлю, Ладушка. Это раз. Теперь два: жить вместе будем, я не Аркаша, ни с кем делить тебя не собираюсь, с мужем разведешься, и не потом, а завтра. Денег в деле у тебя не будет, и не надейся, только те, что я дам, а я посмотрю, сколько дать. Дернешься, бить буду, а обманешь — убью. Только кто-то донесет, что у тебя хахаль, сразу и убью, разбираться не буду. В тюрьму сяду, но с тобой кончу. Все поняла?

— Поняла. Димку до границы я сама провожу. Не верю я тебе, Лом. Убьешь парня по дороге, с тебя станется.

— Как ты за щенка своего боишься.

— Ты мне пообещай.

— Пообещал. Проводишь, потрахаешься напоследок.

* * *

Лом не обманул. Все сделал, как обещал. Я ждала на своей «Волге». Подъехали на двух машинах. Димка еле вышел, за грудь держится. Я ему в «Волгу» помогла сесть, при Ломе боюсь слово сказать, а он к Димке наклонился, морда злая.

— Вот что, щенок, решишь здесь объявиться, хорошо подумай. Я тебя ментам сдавать не буду, сам хлопну, и вся недолга.

Я села за руль, а Святов, подлюга, сказал:

— Лом, не пускай ее, сбежит.

— Ладка от денег сбежит? — усмехнулся тот. — Да она за ними на карачках приползет. Как миленькая.

Я вздохнуть боялась, ну, как передумает и меня не отпустит? Только когда из области выехали, поверила, что повезло. На развилке у железнодорожного переезда нас ждала Танька. Я затормозила, вышла из машины, она бросилась мне навстречу, чемодан протягивает.

— Вот. Крупными купюрами.

— Спасибо, — сказала я. — Давай простимся, что ли, подруга.

Обнялись мы с ней и заревели.

— Ладка, господи, счастья тебе, одна ты у меня душа родная на всем белом свете.

— Свидимся ли еще? — сказала я. Танька носом шмыгнула.

— Письмо хоть напиши, чтобы знать, что жива. Ладно, поезжай, чего тут.

Танька далеко позади осталась, а я все о ней думала и ревела. Почувствовала, что Димка на меня смотрит, повернулась и спросила:

— Как ты?

— Нормально.

— Чего за грудь держишься?

— Ребра сломаны.

— Господи! — ахнула я.

— Ты на дорогу смотри. С Ломом жила? Не отвечай, знаю.

— Димка…

— Молчи. Со мной поедешь? — резко спросил он.

— Поеду. Поеду, Дима, если возьмешь.

Он усмехнулся, а я заговорила торопливо:

— Ты не все знаешь. Помнишь деньги курьерские? Вон они, в чемодане. Мы с Танькой.

— Не дурак, понял. Кому ж еще?

— Простишь? — робко спросила я.

— Дура ты, Ладка. Люблю я тебя.

* * *

Обосновались мы в Минске, сняли номер в приличной гостинице. Первые два дня выходили из номера, только чтобы перекусить: не могли досыта наговориться и друг на друга насмотреться. Потом разговоры поутихли, надо было решать что-то всерьез. Денег, что я с собой прихватила, нам хватит не на несколько месяцев даже, а на несколько лет, но ведь не только в деньгах дело. Будущее виделось смутно и как-то безрадостно.

Часами шлялись по городу и все чаще друг от друга глаза отводили. Через две недели я честно призналась самой себе, что страшно скучаю по родному городу, своей квартире, привычным и дорогим вещам, а главное, по Таньке. Конечно, я и раньше знала, что будет мне без нее одиноко, но чтобы так…

Я гнала эти мысли прочь, зная, что, решись я даже Димку бросить, дорога назад мне заказана. И Димку бросать не хотелось, не его вина, что жизнь обошлась с нами сурово, а уж если по справедливости судить, моей вины здесь несравнимо больше. Но, как бы то ни было, чувствовала я себя несчастной и тайком от любимого часто ревела.

Как-то вечером он присел передо мной на корточки, взял за руки и спросил:

— Плохо тебе со мной?

Я испугалась, обняла его покрепче и сказала:

— Мне с тобой хорошо, Дима. Только страшно очень. Зыбко все, мутно. Он стал целовать мне руки и уговаривать:

— Все хорошо будет, Ладушка. Потерпи немного. Все есть, и руки, слава богу, тоже, сейчас не старые времена, все проще. Найду работу, будет у нас свой дом, и жизнь наладится. Только потерпи немного, пожалуйста.

Я заплакала и стала клясться в вечной любви. Димка, конечно, прав, ничегонеделанье кого хочешь в тоску вгонит, а для мужика это и вовсе равносильно тюремному заключению.

На следующее утро Димка отправился искать работу, а я не удержалась и позвонила Таньке. Она мне очень обрадовалась.

— Как медовый месяц? — спросила с затаенным ехидством.

— Нормально.

— Что-то голос у тебя не больно веселый.

— А мне и не весело.

— Что так? Чего хотела, то и получила. Любовь, романтика и все такое…

— Не по душе мне романтика. Димку очень жалко… а так… сижу здесь в четырех стенах и вою, как волк на луну. Без тебя тяжко.

— А мне-то каково, — запечалилась Танька и даже заревела. — Прям как осиротела, ей-богу… Все вокруг чужим смотрит, в душе радости нет. Может, мне к тебе податься? Поди, денег нам хватит, как думаешь?

— Не знаю. Может, хватит, а может, и нет. Только ты не спеши: некуда. Ничего тут нет хорошего.

— А любовь? — насторожилась подружка.

— Отвяжись, — сказала я и заплакала с досады. Танька принялась меня утешать, а я с ней печалями делиться. Думала, легче мне станет, а как повесила трубку, такая на меня тоска навалилась, хоть в самом деле волком вой.